Домой шли в кромешной темноте без фонарика, то и дело поскальзываясь на коровьих лепешках. Поднялись на крышу, зажгли свечи и пили ром. Кашкет все время повторял: «Хорошо сидим»; да, было действительно прекрасно! Внизу раздавались звуки праздника. Ганг вдруг замерцал оранжевой иллюминацией – это поплыли в красных черепках с цветами маленькие свечки. Сотни крошечных огоньков вытянулись в змею, все прибывая, словно выныривая из пучины – это плыла не видимая во тьме лодка, в которой кто-то зажигал и спускал на воду все новые и новые язычки пламени.

Время стоит.

Читаю Сартра. У меня с ним последнее время наладилась какая-то связь, что не замедлило подтвердиться, когда я прочел про «дворцы Бенареса», наверно и он здесь был, бродил по гатам и, возможно, так же страдал от одиночества.

Сартр, Бенарес, «Doors» и дым биди слились воедино в этой комнате. Вечер, а, кажется, что глубокая ночь, уже давно стемнело, но сейчас всего лишь полдевятого. Не знаю, писал я об этом или нет, но последнее время мне все лень. Лень писать, лень читать, лень курить, лень рисовать, лень выпивать, лень сидеть и лежать. Все это происходит само собой, без моего участия. Я – как растение, мысли роятся сами по себе, выводы рождаются и умирают, но не влекут за собой никаких действий. Все бессмысленно и неинтересно, жизнь кажется хрупкой, как сгоревшая спичка – только тронь, и все рассыпется в прах.

Сейчас Индия мне кажется какой-то враждебной.

Хочется оторваться от мыслей, забыться и ни о чем не думать, в голову лезет единственный способ – напиться. Гашиш надоел. От него мякнут мозги, становятся ленивыми, как и все тело. В стене сознания образуется брешь, в которую устремляются мысли. Когда все надоест и тут, вернусь домой, забыв, что и там все надоело, чтобы все надоело заново. Это бесконечная спираль, по которой можно двигаться до изнеможения.

Найти бы такое дело или занятие, которое заставит окунуться в него с головой, забыв обо всем остальном. Ведь живут же люди, делают свои дела, решают проблемы и считают себя счастливыми, не сходят с ума, может и мне поступить также!

Играли в шахматы, луна так и не показалась, несмотря на чистейшее небо. Странно! Даже все объясняющий Кашкет не знал, куда она делась.

Сидим сиднем дома. Хочется куда-нибудь двинуть из Бенареса, но, мне кажется, это бесполезно, никуда не деться от этих мыслей. Я уже не боюсь их, теперь мне просто интересно: «Чем все это закончится?».

Может, это отмирает во мне московская, бесплодная жизнь!? Мое состояние – это расплата за обманчивое счастье городского суетливого прозябания, оно как рвота – неприятный, но очищающий процесс, так и этот поток негативных мыслей – душевное очищение, итог которого – обновление и гармония чувств.

Собственно, я не хотел писать – сегодня мне хорошо. Соврал! Я стараюсь писать в дневник каждый день хоть что-то – это как утренняя гимнастика. Либо каждый день, либо нет смысла.

Поэтому когда проем окна озарился, как в грозу, вспышками яркого света, я понял, что будет, о чем рассказать. Назойливые мартышки доигрались до того, что одна из них, видимо, задела провод от вывески «BABA GUEST HOUSE», висящей как раз на уровне наших окон. Момент удара током бабуина, мы не видели, зато успели разглядеть, как бедное животное, ничего не соображая, металось туда-сюда по карнизу, а затем чесало уязвленную конечность тремя другими.

Это, пожалуй, единственное происшествие за сегодняшний день.

Все то же, что и вчера: завтрак, книги, шахматы, прогулка по гатам до Маникарники[10], остановка у центрального гата, покупка арахиса и поход обратно.

Играет «Doors», Кашкет пишет дневник. Если б Моррисон знал, что его музыка так умиротворяет, то наверняка бы впал в депрессию, а, может, такой ее сделало время. Сегодня не пили и не курили – чувствую себя прекрасно, пойду спать, уступив место за столом Кашкету.

Утром сняли лодку на главном гате, где все еще лежал труп с табличкой «помогите на сожжение бедняка», рядом куча мелочи и дров, оставленных сердобольными людьми. Мы переправились на ту сторону Ганга и, высадившись на обжигающий песок, двинулись в направлении зеленой полоски деревьев, слабо рдеющей на горизонте.

Противоположный берег Ганга – это широкая полоса отмели, на ней нет ни одной постройки, нет народа, только изредка можно заметить группу людей, переправляющихся на утлых лодках в город. И только в большие праздники, поздно вечером тут столпотворение от факельных шествий.

Пустынный берег Ганга

Пустынный берег считается проклятым, и умереть тут – великое несчастье. Смерть на ступенях Маникарники и ритуальное сожжение сулит искупление и новую жизнь, смерть же в проклятом месте – залог того, что в следующей жизни есть вероятность родиться презренной ящерицей или плешивой собакой. Именно тут, на изгибе реки, на откосах, находят свое последнее пристанище тела садху[11], которых глодают псы, и туши коров с выклеванными глазницами.

За первыми деревьями показались глинобитные хижины и огороды. Углубляясь все дальше от города в сельскую местность, мы были приятно удивлены райским местечком по сравнению с безлюдной пустыней и суетливым Старым Городом. В основном тут живут простые крестьяне-шудры[12], деревушки содержатся в кристальной чистоте, земля так выметена, что на ней нет ни соринки. Даже джунгли, с пальмами и зарослями тростника, кажутся ухоженными, чистыми и прохладными.

Вскоре дошли до крепости Рам Нагар, бывшей резиденции магараджей Бенареса, построенной в XVII веке. Сейчас это – музей. Музеем это, конечно, сложно назвать – в разбитых, заросших пылью витринах выставлены такие же пыльные, рваные и грязные символы былого величия Бенареса и его раджей. В оружейной галерее на стене висит выкрашенный в коричневый цвет планшет из фанеры, к которому прикреплено несколько серебряных бутанских щитов и мечей, и, видимо, для того, чтобы они составляли с ним некую творческую композицию, их тоже покрасили коричневой краской. Смотрители в музее выпрашивают по пайсу у посетителей и, по-моему, готовы за несколько рупий вынести из музея любой экспонат.

На обратном пути мы заняли места в общей лодке, в которой уже расположилось несколько крестьян в ожидании, пока наберется остальной народ. Мое внимание привлекли две старушки-крестьянки из деревни с другой стороны, едущие в город на рынок. Они, наверное, были сестрами, на руках у обеих блестели одинаковые серебряные браслеты, поражающие своими размерами, красотой и изысканной резьбой – каждый браслет представлял собой двуглавую змею со сплетенными языками; толщиной с черенок от лопаты, они казались толще черных запястий старушек, непонятно, как они вообще таскают на себе такую тяжесть.

В VII веке китайский путешественник Сюань Цзан[13] неоднократно подвергался нападениям разбойников, плавая по Гангу на таких же суденышках. Пираты захватили Сюань Цзана вблизи Варанаси и намеревались принести его в жертву богине Дурге[14]. Глядя на сотни лодок, стоящих по другую сторону, на «Вечный город», мерцающий в мареве теплых потоков воздуха, и на этих древних старушек, я охотно в это поверил.

Но вот лодка уже отправляется, подбирая последнего пассажира, – старушку, бредущую по колено в воде с гигантской корзиной сухих какашек.

Вид с крыши нашего дома