Вдруг ей представилось, что с Ориком что-нибудь случилось. Он мог утонуть в море или он кого-нибудь убил, и его отправили в тюрьму. Но не верила этому. Просто она слишком рано ушла из дому; он скоро придет.

Ия тщательно расправила складки пеплоса, еще плотнее завернулась в него и стала рассматривать медленно выпрямлявшуюся травинку, освобожденную от тяжести придавливавших ее цветов. Рядом с ней был целый кустик маленьких пушисто-серебряных листиков, похожих на шалфей, и еще какие-то мелкие травинки, которых она никогда не замечала раньше. Ей показалось, что она дремлет. Но она проснулась сейчас же, как только это заметила. Снова она решила уйти и уже хотела встать, когда зашелестели осторожно раздвигаемые ветки и из зеленой чащи высунулась голова Орика.

Он остановился, как будто встреча была неожиданной. Он был смущен, так как рассчитывал придти раньше нее, и теперь почувствовал растерянность. Сел и стал рассказывать, что узнал о приезде претора. Она подождала, когда он кончил, и сказала;

— Ты знаешь о римлянине Адриане? Он хочет, чтобы я сделалась его женой.

Орик сбоку посмотрел на нее. Он как будто не понимал. Потом его лицо стало краснеть, на висках и на шее вздулись артерий, глаза сузились под сдвинувшимися бровями.

Она продолжала:

— Но, конечно отец не отдаст меня ему.

И, чтобы успокоить его еще больше, добавила:

— Ты видал его когда-нибудь? Он похож на хитрую, злобную откормленную собаку. Я совсем не могу его переносить. До сих пор, когда он приезжал, я сдерживала себя и оставалась в комнатах. Теперь я больше никогда не покажусь ему.

— Все равно, — сказал Орик. — Я знаю, что у него большая охрана, но я раздроблю ему череп. Ты еще не знаешь, — я могу сделать гораздо больше, чем ты думаешь.

Но она, казалось, вполне верила этому. Она освободила из-под пеплоса руку и пальцем коснулась его губ.

— Не надо страшного лица… улыбнись.

Это прикосновение заставило его зрачки расшириться и стать прозрачными. Лицо изменилось. Он сделал движение, чтобы поймать, но она засмеялась, успев спрятать руку. Неожиданно он придвинулся ближе и обнял ее. Немного сопротивляясь, она откинула голову, и он прижался губами к влажному от благовонного масла горлу, обнимая ее все сильнее.

Потом поднял пылающее лицо.

Яркая горячая краска расплывалась по ее щекам; из-за полуоткрытых губ зубы блестели матово; слегка закрытые темными веками фиалковые глаза с широкими черными зрачками светились влажным блеском. Он придвинул ее сопротивлявшуюся голову к своему плечу; она сделала попытку освободиться, уклоняясь от его поцелуев, но он впился в раскрывшиеся губы, зубами касаясь ее зубов. Глаза, сделавшиеся огромными и неподвижными, смотрели не мигая.

Вдруг она откинулась, выскользнула внезапным движением, отстранилась, смотря на него с враждебной пристальностью. Сдерживая тяжелое дыхание, он сидел с раскрытым ртом, крепко стиснув зубы и сдвинув брови. Он показался ей страшным. Но, неожиданно для себя, она протянула руки, обняла его и положила его голову к себе на колени. Выражение его глаз заставляло ее краснеть, и она закрыла их руками.

— Если ты будешь таким диким, я больше не приду сюда... Лежи смирно. Лучше расскажи о том, как ты воевал, и о том, как выглядят девушки в вашей стране.

Но он ничего не хотел говорить. Он начал целовать ее руки и губами ловил пальцы, которые она старалась спрятать от него. Потом потянулся к ожерелью из ягод, украшавшему ее шею. Закрываясь, она смеялась.

— Эти ягоды не для того, чтобы их есть.

Сжимая ладонями его лицо, она прерывисто начала рассказывать о том, как приехал претор, и как ей удалось убежать из дому; но не закончила, заметив, что распустившиеся волосы щекочут шею и цепляются за миртовые ветки.

Было душно; пеплос мешал движениям. Она сбросила его, встала на колени и начала поправлять волосы, сверху смотря на Орика.

Он лежал на спине, покрытый горячей сеткой солнечных пятен, и подстерегающе следил за ее движениями. Это делало ее осторожной.

Она готовилась его оттолкнуть, но упустила момент. Неожиданно он схватил ее и привлек к себе. Стиснутая его руками, она почувствовала на груди горячее дыхание и поцелуи, от которых нельзя было укрыться. Он развязал ленты ее сандалий; беспомощно она смотрела, как он целует ее ноги, и говорила слова, которых он не слышал. Чем более неистовым он становился, тем более беспомощной чувствовала себя Ия, охваченная страхом, который увеличивал томительное чувство, похожее на жажду и опьянение...

Солнечная сетка исчезла. Пятна сделались бледными, трава потемнела, зелень мирт казалась почти черной. Обнявшись, они лежали рядом. Орик гладил ее волосы, как будто успокаивая, и смотрел в глаза. В первый раз, в лиловатой полоске вокруг зрачка, он заметил разбегавшиеся прозрачные светлые полоски. Осторожно, почти со страхом, он поцеловал ее веки, касаясь губами вздрагивавших ресниц.

Очень медленно он рассказывал о Скифии, о бесконечных степях, похожих на море цветов, о широком и вольном ветре, о темном небе, усеянном звездами. Они будут жить в шатре, покорные рабы будут служить ей. Для нее он будет привозить с войны драгоценные вазы, чудесные ожерелья и самые красивые ткани.

Это казалось ей прекрасным. Так будут проходить годы, и они будут вместе. Она не знала Скифии, но она хочет быть там, где будет Орик. Она ничего не боится. Он сумеет все сделать так, как нужно. Наконец, может быть, согласится и отец. Ведь он же не может забыть, что Орик ее спас. И они уедут.

Она верила и вздыхала от счастья.

Опять он испытывал чувство особенной нежности и, наклоняясь к ее уху, шептал:

— Тебе ничего не жаль?

Закрывая глаза, она отрицательно качала головой.

Миртовые кусты исчезли, поглощенные темнотой. Кое-где еще слышались однообразные птичьи крики, потом наступила полная тишина. Иногда с гуденьем проносились большие жуки; скоро металлические булькающие голоса лягушек слились в громкую низкую ноту, прорезанную однообразным тонким стрекотанием цикад.

Световая сетка появилась снова. Серебряные лунные пятна ложились на спутанные волосы, скользили по очертаниям тел, рябили в гуще мелких, как будто металлических листьев. В этом неясном свете они всматривались друг в друга, шептали, испытывая новое лунное опьянение.

Плыла свежесть утра, заставлявшая вздрагивать. Было трудно уйти из-под навеса миртовых веток. В саду было еще прохладнее. Темный неосвещенный дом спал.

Что мог подумать Эксандр? Она ушла днем — и вот уже утро; вечером, перед сном, она обычно заходила к нему. Это ничего. Она незаметно проберется в свою спальню, — скажет, что вернулась поздно, уснув в саду после праздника.

Они долго прощались. Из-за кипарисов Орик видел, как она медленно вошла на террасу, обернулась и скрылась за колоннами.

Выступление Эксандра в Городском Совете по поводу союза с Римом кончилось неудачей. Большинство членов Булэ считали, что для Херсонеса выгоднее соглашение с Понтом, главным и естественным центром эллинской культуры на Эвксинском побережье. Рима боялись — его завоевательная политика была хорошо известна всем соприкасавшимся с ним. Понтийские агенты, приезжавшие в Херсонес или жившие в нем, еще больше разжигали ненависть к этому роду завоевателей.

Необходимость скорейшего заключения союза, опасность новой войны со скифами волновали всех граждан, и вопросы, обсуждавшиеся в Совете, служили темой для разговоров в частных домах, на базарах, на улицах.

Политические страсти обострились. Приверженцы понтийской партии, чувствуя свою силу и желая окончательно разбить противников, ожесточенно нападали на них, агитировали, подготовляя общественное мнение к ближайшему народному собранию.

Эксандр, когда-то пользовавшийся величайшим почтением со стороны сограждан, проходя по городу, несколько раз за своей спиной слышал враждебные и насмешливые замечания. Передавались темные слухи о заговоре против свободы Херсонеса, и имя Эксандра упоминалось при этом. Клевета ползла, распространялась, и ее нельзя было опровергнуть, — слухи оставались неопределенными и неясными.