Здесь, посредине, в память древнего очага, поднимался круглый жертвенник Гестии[59]. Несколько простых кресел и низких табуретов стояли возле столиков, украшенных тонкой резьбой. Выложенный желтыми плитками пол был посыпан свежей травой; повсюду стояли цветы в широких вазах.
Выбрав самое удобное кресло, Адриан тяжело опустился в него и, оглядев комнату, обратился к хозяину:
— Вероятно, в таких же домах жили мудрецы, создавшие славу Афин. Простая чистота линий, много света и воздуха, и на всем печать хорошего вкуса. Как это далеко от современной страсти и роскоши! Я хотел бы некоторое время жить так. Недаром в Риме многие говорят о том, что нам следует вернуться к простоте и строгости предков... У тебя здесь восхитительные статуэтки, сделанные по великим древним образцам, вазы, цветы... Впрочем, ты ведь служишь прекраснейшей из богинь и, верно, она милостива к твоему дому. Здесь на всем видны нежные и заботливые женские руки.
Эксандр казался польщенным.
— Боги дали мне хорошую дочь; она сама следит за домом и ведет мое скромное хозяйство при помощи нескольких рабов. Это, она любит чистую античную простоту, украшает дом цветами…
— И сама служит его лучшим украшением, — перебил Адриан. — Я видел твою дочь в театре рядом с тобой на последнем представлении «Эдипа в Колоне». Ею нельзя не восхищаться... Но разве она не выйдет к нам? Она, вероятно, помнит, что во времена героев царские дочери с приветливым словом выносили чашу вина усталым путникам...
— Она сейчас в городе, у подруги. Но если ты подождешь, она, конечно, будет рада последовать примеру дев, о которые говорил певец осады и гибели Илиона[60]. А пока позволь мне предложить тебе чашу вина из моего виноградника. Оно не так тонко, как подающееся за вашими обедами, но все же насчитывает больше двух десятков лет.
Адриан выпил несколько глотков, осмотрел покрывавшие старинный серебряный калике[61] чеканные рельефы и, отставив чашу, поднялся.
— Боюсь, что часы жертвоприношений уходят. Разреши нам вернуться и допить это вино после того, как мы принесем богине наши дары.
Они вышли. Тенистая дорожка вела к небольшой калитке в высокой ограде, окружавшей священную рощу.
Неожиданно навстречу им появился Люций, сопровождаемый секретарем и несколькими рабами.
— Я совершал мою обычную прогулку и увидал толпу, собравшуюся около жертвенного животного. Мне захотелось присутствовать при приношении и, кстати, осмотреть храм, — сказал он.
Адриан чувствовал себя неловко. Ему было неприятно за менандровую кайму своей тоги, явно подражавшей сенаторской латиклаве[62]. Он преувеличенно громко стал рассказывать о вчерашнем театральном представлении и часто смеялся.
Каменная белая двускатная крыша храма показалась над густой зарослью темных магнолий, нежных мимоз, высоких кипарисов, раскидистых каштанов. В воздухе плыл пряный, немного терпкий запах нагретых солнцем миртовых кустов; целые массы их росли здесь — богиня особенно любила это растение, посвященное ей, так же как розы, яблоки и белые голуби, всегда гнездившиеся возле ее храмов.
— Где это мы видали такой прекрасный сад, Автесион, тоже посвященный Афродите? — спросил своего секретаря Люций. — Запиши, что в Херсонесе мы видели такой же. Не кажется ли тебе, достойный жрец, — обратился он к Эксандру, — что представление о всех вообще богах тесно связано с мыслью о божествах леса? Не потому ли храмы всегда ставятся среди священных рощ?
— Деревья — древнейшее жилище богов, — ответил жрец. — Каллимах в гимне своем к Артемиде[63] говорит, что первое изображение этой богини было поставлено в Ефесе под буком; в Охромене статуя божественной сестры Аполлона стояла в большом кедре, в дупле, отчего там и самую богиню именовали «Кедровой»[64]. Также и знаменитый храм Аполлону в Дельфах имел первоначально вид шалаша, сплетенного из ветвей лавров, посвященных этому богу. Они были привезены из Темпейской долины; потом на месте этого шалаша соорудили храм пчелы, слепив его из воска и собственных крыльев. Впрочем, есть предание, что на самом деле он был сделан не пчелами, а сплетен из свежей горной травы. Аполлон отослал его затем к блаженным гипербореям, живущим над скифами, выше андрофагов и меланхленов, на крайнем севере, где их осеняет вечная милость бога. На месте отосланного был сооружен новый храм из меди и, наконец, лишь четвертый по счету был воздвигнут из камня знаменитыми художниками Трифонием и Агамедом[65], но он сгорел больше четырехсот лет назад[66].
— Да, я слыхал об этом, — сказал Адриан, — но, признаюсь, не могу понять, как могли пчелы лепить храм из воска, если они пожертвовали для него свои крылья. Но вот, кажется, мы пришли...
Адриан приказал одному из рабов внести дары и ввести жертвенных животных. Ворота раскрылись, и, предводительствуемая музыкантами, игравшими на свирелях и флейтах, к храму двинулась процессия одетых в белые платья людей, украшенных венками, со шкатулками и цветными тканями в руках. На привязи, увитой цветочными гирляндами, два мальчика вели белую телицу: с ее позолоченных рогов спускались перевязанные лентами венки из роз. Люди с цветами в руках шли с боков; сзади теснилась большая толпа, собравшаяся, чтобы присутствовать при торжественном жертвоприношении.
Эксандр, удалившийся в храм, показался на пороге, одетый в длинный белый хитон, с миртовым венком на голове, держа в руках чашу и кропильницу. Несколько служителей, также одетых в белое, вышли вперед с чашами и дали вымыть руки Адриану, ставшему во главе жертвенной процессии, Люцию и остальным.
Затем через притвор, украшенный различными приношениями и гирляндами зелени, все вошли в небольшой храм, имевший продолговатую форму.
После ярко освещенного солнцем двора он казался полным тени, так как свет проникал сюда лишь через широкую дверь притвора. Жрец отдернул занавес, спускавшийся за украшенным бронзой мраморным алтарем, и открыл статую прекрасной богини, выступавшую в полумраке белыми контурами.
— Запиши, — вполголоса сказал Люций, повернув голову в сторону секретаря: «Статуя богини представляет собой мраморную копию Афродиты Праксителя, находящуюся на Книде». Надо будет потом узнать имя сделавшего ее мастера.
Между тем жрец окропил водой всех присутствующих и осыпал жертвенное животное пригоршнями ячменя, черпая его из принесенных корзин. Молящиеся также осыпали жертву, и жрец подвел ее ближе к алтарю. Затем он низко наклонился над животным, и оно, как бы отвечая на вопрос, быстро мотнуло головой.
— «Желая заставить животное дать благоприятное предзнаменование и кивнуть головой в знак добровольного согласия на жертвоприношение, жрец влил ему в уши воды, что, впрочем, в Риме применяется не менее часто, чем здесь», — продиктовал Люций.
Сохраняя серьезный и торжественный вид, он вслед за Адрианом принял от жреца кусочек шерсти, срезанной с головы жертвенного животного. Внимательно наблюдая, как тот раздает присутствующим клочки шерсти, он продолжал вполголоса диктовать, пользуясь тем, что музыканты заиграли на двойных флейтах торжественную мелодию, под аккомпанемент которой несколько голосов запели пеан.
Служитель привязанной к жезлу горящей паклей поджег дрова на жертвеннике, жрец бросил туда отобранную у молящихся шерсть с головы обреченной теперь жертвы и дал знак своему помощнику. Тот подошел, быстро поднял и опустил палицу, глухо ударившуюся о темя между рогов животного; оно замычало и рухнуло на подогнувшиеся колени. Хор запел громче, служитель, загнув телице голову на спину, ножом перерезал горло; кровь потекла в подставленную широкую, массивную жертвенную чашу.
