Неизвестно, что послужило толчком для изменения показаний, но на следующий день (24 сентября) Ушаков заявляет, что он дал ложные показания на себя и других лиц. Что же касается киевских признаний, то там у него их взяли силовыми методами. О своих страданиях и переживаниях в тот период Ушаков рассказывает в собственноручных показаниях, датированных тем же днем. По всей видимости, впервые за многие годы из уст этого садиста, не знавшего доселе никакой жалости к людям, попавшим в тюрьму, зазвучала нормальная человеческая речь.

«Невозможно передать, что со мной в то время происходило. Я был скорее похож на затравленное животное, чем на замученного человека. Мне самому приходилось в Лефортовской (и не только там) бить врагов партии и Советской власти, но у меня не было никогда такого представления об испытываемых избиваемым муках и чувствах. Правда, мы не били так зверски¹, к тому же мы допрашивали и били по необходимости и то — действительных врагов (не считая нескольких отдельных случаев, когда мы арестовывали ошибочно, но быстро, благодаря Николаю Ивановичу, исправляли свои ошибки)...»⁴²

«Скажу откровенно, что одно слово «будем бить» заставляло меня заранее подумать о какой-то легенде, вплоть до того, чтобы писать о шпионаже и т.д.

Пусть не порицают меня те товарищи, которые не имеют правильного представления о психологии человека, которого арестовали невинно и от которого требуют «больших показаний». Я думаю, что если на моем месте был бы враг или даже честный человек, но крепко обиженный за незаслуженное издевательство над ним и арест, то он, в порядке мести, мог бы наварить кашу. Мне казалось ранее, что ни при каких обстоятельствах я бы не давал ложных показаний, а вот вынудили меня. Чтобы следователям была понятна пеихология подследственного, надо им прочитать это показание. Я и ранее думал, что знаю психологию подследственного, которого арестовали ошибочно и вынуждают давать показания, но убедился в том, что не имел даже правильного представления об этом. Более того, я должен сказать, что мои муки довели меня до того, что я думал о том, как бы поскорее наговорить на себя, лишь бы расстреляли... Короче говоря, я сдался физически, т.е. не выносил больше не только побоев, но и напоминания о них.

Можно смело сказать, что при таких изобличениях волевые качества, как бы они ни были велики, не могут служить иммунитетом от физического бессилия, за исключением, может быть, отдельных редких экземпляров людей»⁴³.

Приведенный отрывок из собственноручных показаний вчера, казалось бы, удачливого и всесильного, а ныне поверженного наземь Ушакова требует некоторых комментариев. Наблюдается раздвоение личности этого человека — он живет как бы в двух измерениях: один в «шкуре» подследственного, а другой продолжает еще существовать в личине следователя по особо важным делам. Очевидно, этим и только этим объясняется содержание процитированных показаний. Стремление Ушакова глубже вникнуть и понять психические процессы и состояние человека, которого незаконно арестовали, обвинили в преступлениях, им не совершенных, при этом непрерывно подвергая избиениям и моральному давлению, как нельзя более подходит к позиции исследователя, специалиста по судебной психиатрии.

Создается впечатление, что даже из незавидного положения арестанта Ушаков хочет извлечь выгоду для себя. Чего только стоит пожелание (вот только кому? Видимо, что все-таки оно адресовано Ежову или его заместителям, ибо только они могли воплотить это в жизнь) ознакомить с его наблюдениями и выводами следователей ГУГБ, в первую очередь начинающих, молодых. Но еще лучше будет, если он, Ушаков, сам проведет такие методические занятия, где подробно расскажет обо всем, им испытанном в качестве подследственного. И это ради того, чтобы побыстрее «расколоть» очередного заговорщика, шпиона, вредителя. Такое подспудное желание Ушакова легко читается между строк его показаний и заявлений — а некоторое время спустя он уже откровеннно будет просить Л.П. Берии вернуть его в органы НКВД, ссылаясь на свои заслуги, награды и победы.

Допуская, что Ушаков пишет откровенно (видимо, это действительно так), хотя и с дальним прицелом, видя его прозрение по многим вопросам «хождения по мукам» (например, желание, чтобы поскорее расстреляли, когда страдания становились невыносимыми), удивляешься его слепоте и упорству в другом. Выходит так, что он, побывавший в качестве арестованного в руках следователей нескольких тюрем страны (Хабаровск, Киев, Москва), испытавший (по его словам) все ужасы допросов с пристрастием, признавший свое участие в заговоре и наговоривший на себя много такого, после чего дорога вела только на эшафот, наконец, будучи следователем с большим опытом фальсификации следственных дел, тем не менее после всего этого продолжает утверждать, что все его бывшие подследственные являлись настоящими врагами Родины. В чем дело? Совершенно непонятна логика его рассуждений — себя-то он считает невиновным, а свой арест — ошибкой. А во.т те, другие, они, значит, виновны по-настоящему. Одним словом, фальсификатором Ушаков считать себя никак не желает, ибо оно, это признание, приведет к большим и нежелательным для него последствиям. Отсюда и слова «и допрашивали и били по необходимости и то — действительных врагов...» Выходит, что Ушаков и в застенках НКВД по-прежнему продолжает считать врагами народа своих недавних «клиентов» — маршала Тухачевского, командармов Якира и Каширина, армейского комиссара Аронштама, комкора Фельдмана, комбрига Соколова-Страхова и других видных военачальников Красной Армии. Удивительная эта «слепота». И начинает отчетливо казаться, что это не слова Ушакова, а редактора текста его собственноручных показаний. А ведь только что он подтвердил факты незаконного ареста граждан, пусть даже и в отдельных случаях.

Ушаков, достаточно подробно описывая сцены выбивания из него ложных показаний, ни слова не говорит о том, как это же самое делал он. Например, как в день процесса по делу военного заговора в РККА «добился» от Тухачевского показаний на комкора

С.К. Тимошенко. Более того, он тут же, через несколько страниц, хвастливо упоминает о факте «разоблачения» им, как агентов иностранных разведок, армейского комиссара 2-го ранга Л.Н. Аронштама и коринженера Я.М. Фишмана. И опять, в который уже раз,

Ушаков говорит, как об искомом результате, о факте признания подследственными обвинения, не раскрывая, каким образом он этого добивался — ведь у других следователей они не признавались, а у него вот дали нужные показания.

«Между прочим, я указал, что допрошенные Карелиным и Ронером арестованные Аронштам и Фишман почти ничего не сказали, тогда как первый из них должен быть польским шпионом, а второй — итальянским шпионом (в НКВД уже заранее определили, кому и чьим шпионом быть! — Н.Ч.), вредителем и террористом. Карелин хотел было возразить мне, но я внес предложение передать мне этих арестованных и Николаев согласился. Мой белорусский опыт по разоблачению целого ряда крупных провокаторов в ВПЗБ (Коммунистической партии Западной Белоруссии. — Н. Ч.) и КПП (Коммунистической партии Польши. — Н.Ч.) позволил мне на следующий же день разоблачить Аронштама и получить от него весьма ценное показание. То же произошло и с Фишманом, протокол которого был разослан всем особым отделам...»⁴⁴

Ушаков очень хотел встречи с большими начальниками НКВД — он получил ее. Это случилось через месяц после того, как он сделал первую попытку отказа от ранее данных им показаний. На допрос 21 октября 1938 года пришли недавно назначенный первым заместителем наркома, он же начальник ГУГБ, Лаврентий Берия и начальник секретно-политического отдела ГУГБ Богдан Кобулов. Допросу предшествовала соответствующая «обработка» Ушакова, в результате которой он перед высоким начальством признался, что с 1932 года является германским шпионом, а в заговор, существовавший в НКВД, вовлечен год спустя сотрудником наркомата М.К. Александровским. Тогда же он назвал фамилии работников НКВД, участников заговора (М.И. Гай, С.Г. Гендин, Г.С.Люшков, И.И. Сосновский, Л.Г. Миронов, Н.М. Быстрых и др.). Подошла очередь и Ямницкого — Ушаков показал, что по заговору он был с ним связан.