И вот, наконец, «наступление» началось. 7 сентября французские разведчики храбро пересекли границу западнее Саарбрюккена. Немцы вежливо уступили им пограничную полоску земли. Тогда девять французских дивизий прошли на 8 километров вглубь немецкой территории, и, не встречая противника, остановились перед линией Зигфрида. 10 сентября Гамелен информировал польское руководство: «больше половины наших активных дивизий Севро-Восточного фронта ведут бои. После перехода нами границы немцы противопоставили нам сильное сопротивление. Тем не менее мы продвинулись вперед» [671]. Если битву над Бзурой генерал Кутшеба начал вопреки приказу Рыдз-Смиглы об отступлении к Варшаве, то, получив сообщение о мощном французском наступлении «из первых рук», польский командующий приказал армии «Познань» развивать успех и прорываться к Радому. Это решение, действовавшее до 11 сентября, способствовало окружению армии «Познань», которая не успела вырваться из клещей. Поляки не знали, что немцы не ослабят натиск. Зато это знал Гамелен.

12 сентября высший военный совет союзников решил остановить «наступление». Это был момент разгара битвы над Бзурой. Пока французская пресса писала о грандиозном сражении вокруг Саарбрюккена, французы начали отходить назад во Францию, спасая драгоценную кровь «цивилизованных народов». К 4 октября территория Германии была очищена союзниками. «Битва при Саарбрюккене» завершилась практически без потерь с обеих сторон.

Молотов с иронией комментировал вклад Запада в гибель Польши и, заодно, всю политику «гарантий»: «Польше, как известно, не помогли ни английские, ни французские гарантии. До сих пор, собственно, так и неизвестно, что это были за „гарантии“. (Общий смех в зале)» [672]. Для советских лидеров в «странной войне» не было странности.

Французы и англичане слишком ценили жизни своих соотечественников, чтобы подвергать их опасности, даже если на карту была поставлена свобода, сама судьба европейской культуры. Это касалось не только пацифистской интеллигенции, но и военного руководства. «Франция не может позволить себе роскошь каждые 20–25 лет вновь переживать войну и терять миллионы людей. Это было бы физическим истреблением французского народа» [673], — утверждал еще до войны генерал М. Вейган, второе лицо в армии. Соответствующим образом Вейган поведет себя и во время войны. Чтобы не истреблять французский народ, можно было бы допустить истребление других народов. Политики с более крепкими нервами думали подобным образом. Черчилль вспоминает о своих ощущениях кануна войны, которые разделяла большая часть как английской, так и французской политической элиты: «Перед французами была укрепленная линия Зигфрида со всей возросшей огневой мощью современного оружия. В глубине души я также испытывал ужас при воспоминаниях о наступлении на Сомме… Мы позволили себе дойти до такого физического и психологического состояния, что ни одно ответственное лицо…. не могло предполагать истинного положения вещей, а именно — что только сорок две наполовину вооруженные и наполовину обученные дивизии охраняли весь длинный фронт от Северного моря до Швейцарии. Во время Мюнхена их было тринадцать» [674].

Черчилль остро критикует политику умиротворения до начала европейской войны, но во время войны, когда он уже был военно-морским министром, действия союзников кажутся ему вполне оправданными. На этот счет он выдвигает следующие стратегические соображения: «В случае наступления французов с их восточной границы они обнажили бы гораздо более важный для себя Северный фронт. Даже если бы французским армиям и удалось добиться успеха в начале, уже через месяц им стало бы чрезвычайно трудно сохранить свои завоевания на востоке, вследствие чего они оказались бы беззащитными в случае мощного немецкого контрудара на севере.

Таков ответ на вопрос: „Почему союзники оставались пассивными, пока не была уничтожена Польша?“» [675]. Если отвлечься от моральной несостоятельности этих рассуждений, аргументы Черчилля выдают в нем военного деятеля, воспитанного Первой мировой войной. Таковым было все командование союзников. Война виделась им как неторопливое передвижение военных масс, когда подготовка к удару может вестись годами, успехи одного месяца могут сводиться на нет маневрами следующего. Черчиллю не приходит в голову, что прорыв линии Зигфрида в первые недели войны означал бы блицкриг, разрушающий всю оборону Германии. Если бы союзники вошли в Рур, то треть немецкой армии, к тому же лишенная танков, не только не смогла бы организовать контрудар, но была бы разгромлена, а военная экономика Германии — парализована. Перебрасывая войска из Польши, Гитлер в общем-то не спасал положения, потому что новую линию обороны пришлось бы создавать уже у Берлина. Зато поляки получали возможность оправиться от удара. СССР в этих условиях также вел бы себя более осторожно (не случайно Сталин выжидал почти три недели, прежде чем вмешаться в польские дела).

Страх перед «бойней», оставшийся в наследие от Первой мировой войны, устаревшее военное искусство, органически выраставшее из этой войны, надежда, что Германия не выдержит затяжную войну в стиле Первой мировой, презрение к судьбам народов «второго сорта» — фигурам на стратегической доске игры, в которую играют великие державы — вот ответ на вопрос: «Почему союзники оставались пассивными, пока не была уничтожена Польша?»

Германское руководство не знало наверняка, что союзники опять упустят свой шанс. На это надеялись, на этом строили авантюрный план «блицкрига». Но хотелось бы подстраховаться. Хотелось бы дополнить «странную войну» на Западе еще одной «странной войной» — нанесением удара по Польше с востока.

3 сентября Риббентроп приказал Шуленбургу обсудить с Молотовым следующую проблему: «понятно, что по военным соображениям нам придется затем действовать против тех польских военных сил, которые к тому времени будут находиться на польских территориях, входящих в русскую сферу влияния». Было важно выяснить, «не посчитает ли Советский Союз желательным, чтобы русская армия выступила в настоящий момент против польских сил в русской сфере влияния и, со своей стороны, оккупировала эту территорию» [676]. Этот запрос немцев показывает, что Пакт сам по себе еще не предопределял именно военного раздела Польши. Для Германии удар СССР по Польше в первую неделю войны был крайне важен. Это могло втянуть СССР в войну против Великобритании и Франции, а одновременно лишить Польшу надежд на длительное сопротивление. В условиях советского вторжения союзники не станут атаковать линию Зигфрида, и в крайнем случае можно будет быстро перебросить части вермахта из Польши на запад, уступив русским честь штурмовать Варшаву. Риббентроп не знал, что союзники Польши и так не предпримут попыток помочь ей, и Германии нечего бояться.

Сталина меньше всего волновали опасения немцев по поводу действий «Антанты». Он признавал существование «намеченного плана» раздела Польши, но не хотел, чтобы Запад расценил действия СССР также, как и действия Германии.

И. Фляйшхауэр считает, что Сталин был растерян немецкими успехами: «Никогда прежде Сталина и его ближайших советников не видели в состоянии такой подавленности и беспомощности, как в этот момент» [677]. Кто же видел их в таком печальном состоянии в эти дни? Уважаемый историк не сообщает нам сенсационных подробностей. Похоже, это — художественный образ, навеянный уклончивыми ответами Молотова на энергичные запросы Берлина: ну когда же вы ударите? Торопиться не надо.

7 сентября в беседе с деятелями Коминтерна Сталин охарактеризовал начавшееся столкновение как войну двух групп империалистических держав. Лозунг Народного фронта снимался окончательно. Ситуация, казалось бы, возвращалась ко временам «третьего периода». Но такова была идеологическая сторона дела. Коминтерновцы не должны были знать о секретном протоколе и связанных с ним надеждах. Им предстояло активизировать борьбу против Западных правительств, но быть готовыми в свое время усилить борьбу и с нацистами. «Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга… Гитлер, сам того не подозревая, расстраивает и подрывает капиталистическую систему» [678]. Но СССР не должен участвовать в войне двух блоков. Сталин решил пока выжидать, ссылаясь на неготовность советской армии: «Красная армия рассчитывала на несколько недель, которые теперь сократились до нескольких дней» [679], — объяснял Молотов Шуленбургу «советские трудности». В действительности с введением 1 сентября закона о всеобщей воинской повинности СССР мог проводить неограниченную мобилизацию. 6 сентября в западных военных округах было призвано 2,6 миллиона человек. Сосредоточение советских войск было назначено на 11 сентября.