От. Филоненко. Мы объехали 142 версты по фронту в 36 часов. Снегу везде масса, мы ехали на санках. Было 18° мороза. Обыкновенно мы поступали так. Всюду, куда мы подъезжали, был приготовлен столик; мы всходили на этот столик, и сначала говорил я, а затем Николай Осипович. Обыкновенно мы передавали приветствие от государственной думы, а затем говорили о дисциплине и о том, чтобы они слушались голоса только правительства, чтобы не всякому слуху верили и чтобы слухи эти проверяли и не относились к ним так доверчиво. Затем, когда мы кончали эту парадную часть своего визита к ним, то обычно они начинали задавать вопросы. И тогда эти вопросы задавались из толпы, иногда они подходили близко, иногда просили при этом удалить г.г. офицеров. Вопросы задавались самые разнообразные, и мы старались их удовлетворить. И офицеры, а не только солдаты плохо представляют себе, что такое временное правительство и что такое учредительное собрание. Многие думают, что временное правительство все сейчас даст. Мы им все разъясняли…

Затем всех волновал вопрос, останется ли главнокомандующим Николай Николаевич. Офицеры говорили: «Как можно удалять такого популярного человека. Что скажут войска?» Когда солдаты задавали нам этот вопрос. – газеты не приходили туда три дня, – то мы говорили им, в виде слуха, что вопрос этот решается. Они говорили: «Довольно с нас Романовых. Нам не нужно великого князя, пусть будет кто угодно». Затем поднимался вопрос о продовольствии, но он стоит не очень остро…

Что касается присяги, то ее надо объяснять слово за слово, что тут нет присяги старому правительству. Присяга начинается словами: «Клянусь честью офицера» и дальше стоит в скобках «солдата», а они говорят: «Ведь что выходит, – они хотят, чтобы солдат клялся офицерам: кому мы присягаем». – Мы говорим: «Смотри дальше: Временному Правительству. Понятно?» – «Понятно. А учредительное собрание?» Дальше есть: «Впредь до учредительного собрания. Понятно?» – «Понятно». Таким образом, тут это мы уладили, и они успокоились.

Подъезжаем в другую часть; там присягу приняли, но некоторые не хотят подписываться, и таких много. По нашему мнению, не следует эти подписи брать. Раньше они присягали без подписи, и это «ниже подписуюсь» излишне.

Затем относительно настроения, относительно того, будто надо кончать войну, что они устали, мы слышали только в одном полку. Это вновь сформированный полк, и пока он еще не войдет в общую колею, у него нет сплоченности и спаянности. Кроме того, в эти вновь сформированные полки дается все худшее из частей полка. Я сам был на фронте и это знаю. Тут попалось много старых солдат, которые говорили: «А что же говорят про землю?» Вообще про землю очень часто говорили. Мы отвечали, что вопрос этот будет решен после учредительного собрания: «И ты голос подашь и я, а сейчас мы этого не можем решать. Но, во всяком случае, земельный вопрос так или иначе, а решен будет». А один солдат говорит: «Что земля, если меня не будет, то мне и земли не надо». Другой говорит: «Вот пускай нам дают жалованья 9 с полтиной в месяц, а если не дадут, то мы пошабашим». Я говорю: «Таких немного найдется; что, братцы, немного?» – «Немного, – кричат, – это он что говорит». – «Так вот ты один и можешь пошабашить».

Офицерский состав больше обеспокоен. Он страшно смущен и неясно представляет себе, что случилось и как произошел переворот. Они ставили на вид засилие солдатских депутатов и говорили, что это запасные части, что они и на войне не были и пороху не нюхали, а решают их судьбу. Мы рассказывали историю возникновения этих комитетов. Мы ставили на вид, что известные обстоятельства вынудили известным образом действовать, и что все приказы, хороши они или нехороши, но раз они издаются, должны быть исполнены. Офицерский состав к нам относился боязливо, очень корректно, любезно, но холодно и недоверчиво. Нам пришлось беседовать в одной школе прапорщиков: там было человек 250. Выставили они старшего офицера, полковника, который привел ряд вопросов. Очень долго мы там были, часа три, рассказывали им все, но, в сущности, они не представляют себе, зачем нужен был переворот, что особенно плохого было раньше, так что мы должны были разъяснять им, что было плохого при старом правительстве и при старом строе.

В начале войны самым культурным элементом были прапорщики, так как они были почти все с университетским образованием, а нынешние прапорщики какие-то недоучки, окончившие городское училище и затем кое-как отшлифованные за несколько месяцев в школе прапорщиков. Так что кадровые офицеры стоят гораздо выше прапорщиков. Они обращались к нам с вопросом: как быть? А мы говорили, что нужно перестроить систему отношений. Теперь нет возврата к старому. Хорошо или дурно, но с этим надо примириться. Мы знаем, что ваше положение тяжелое, но если вы поработаете с этими солдатами, то будет хорошо. Насколько они не приучены к новому строю, видно из того, что когда мы были у одного командира корпуса, то он устроил опять-таки собеседование для конвоя и для тех частей тыла, которые были у него, и они его попросили оставить одних, чтобы офицеры ушли. Офицеры и командир ушли, и казаки заявляют: «Вот, вы говорите, приказ. Он получен вчера, а сегодня мне комендант морду набил». Рукоприкладство в армии должно быть изъято, но оно настолько вкоренилось, что многие не могут от него отстать. Когда солдаты спрашивали нас, можно ли бить, то мы при офицерах говорили: «нет, нельзя», и ничего другого, конечно, говорить не могли.

Насколько мы были желанными гостями у них, показывает такой случай: пробеседовав с ними до 2 часов ночи, мы думали, что это уже последняя беседа, и поехали по узкоколейке. Оказалось, что там расположена железнодорожная рота и на каждой станции, несмотря на то, что это было ночью, как только мы подъезжали, раздавались крики «ура». Это было южнее Двинска, между Двинском и Молодечно. Мы выходили и говорили. Наконец, в 7 часов утра, страшно измученные, совсем без голоса, приезжаем мы к станции, где нужно пересаживаться на широкую колею. Здесь выстроился целый железнодорожный батальон. Опять мы думаем, что все кончено, но только что мы вошли в вагон, как врывается толпа солдат с ружьями. Мы сначала даже испугались: в чем дело? А они говорят, совсем запыхавшись: «Мы слышали, что вы были и говорили, а мы в это время держали караул и не могли слышать. Ради бога, скажите и нам». – «Нет времени». – «Хоть два слова». В это время поезд трогается. Они кричат «ура», и мы на ходу говорим несколько слов. У них к этому страшная жажда. Были полки, где нас более сдержанно принимали, но общее впечатление в громадном большинстве случаев такое, что после обмена приветствий, после такого ряда бесед они нас поднимали и выносили до наших саней. Мы не могли распрощаться. Они целовали нам руки и ноги. Ну, думаем, уже поехали, но они окружают толпой, лошади рвутся, и вот, думаешь, произойдет какое-нибудь несчастье.

У нас вообще впечатление отрадное, и если бы офицеры сумели перестроить свои отношения на новых началах, а это необходимо, то дело было бы сделано. Теперь самый острый вопрос, по нашему мнению, как свою задачу исполнит офицерство.

Янушкевич. Для характеристики отношения солдат я хочу еще добавить, что они выставляют непременным требованием посещение действующей армии членами государственной думы, хотя бы ежемесячно для осведомления. Авторитет думы стоит очень высоко, и они кричат: «Молодец, Родзянко! Ура, Родзянко!»[34]

(А.О. Р.; Ф. III., дело № 44; л. 273–288.)

№ 36. Из дневника начальника 4-й Финляндской стрелковой дивизии (49-й армейский корпус, 11-я армия, Юго-Западный фронт) генерал-лейтенанта В.И. Селивачева[35] о падении боевого духа в офицерской среде (запись от 17 марта 1917 года)

11 ч. веч. (23 часа) пришел к-р артилл. бригады с к-ром 1-й батареи капитаном Цивинда, доложившим, что у него на батарее произошел инцидент. Младший офицер, ехавший на разведку, заговорил с разведчиком и высказался в духе приверженности старому строю, сказав: «Не было фуража при старом правительстве, нет его и при новом; война не кончится в нашу пользу, но как бы она ни кончилась, а я после войны сниму мундир и уеду в Германию». На это разведчик ответил ему: «Какой же вы русский офицер, если так говорите?»