— Невероятно! — воскликнул врач, просмотрев историю болезни.

Я взглянул на него, и он предложил мне сигарету.

— Уму непостижимо! — повторил врач. — На первый взгляд у вас не удалось обнаружить ничего серьезного.

Стараясь изобразить на своем лице живой интерес к его словам, я неопределенно кивнул — признаться, я плохо понимал, что все это значит.

— В легких чисто, сердце в порядке, давление нормальное. Просто невероятно! — опять повторил врач.

Покуривая сигарету, которую он мне дал, я пытался осознать невероятность этого события, пытался вообразить себя героем невероятного события. Мне хотелось сказать этому врачу: невероятно совсем другое, невероятно то, что я жив, то, что я вообще остался в живых. Даже если бы у меня не было нормального давления, все равно то, что я вообще остался жив, сущее чудо.

— Конечно, — продолжал врач, — у вас нашли несколько кариозных зубов, но в конце концов что вы хотите…

— Да, уж это совсем пустяки, — ответил я, чтобы хоть что-нибудь ответить.

— Вот уже второй месяц, как передо мной проходят узники концлагерей, — продолжал он, — но вы первый, о ком можно сказать, что у него как будто все в порядке.

Взглянув на меня, он добавил:

— По крайней мере, на первый взгляд.

— В самом деле? — вежливо переспросил я.

Он снова пристально взглянул на меня, словно боясь обнаружить признаки какого-то тайного недуга, не замеченного специалистами.

— Хотите, я открою вам один секрет? — спросил он.

Признаться, я совсем этого не хотел, все это было мне совсем неинтересно. Но ведь он не для того задал свой вопрос, чтобы я и впрямь ответил ему, хочу ли я услышать то, что он решил сказать. Он все равно скажет мне то, что решил сказать.

— Я имею право открыть вам это, коль скоро вы совсем здоровы, — пояснил он.

Затем, после непродолжительной паузы, добавил:

— Конечно, на первый взгляд.

Опять эта дань научным сомнениям. Он привык к осторожности, этот человек, понятное дело.

— Так знайте же, — объявил он, — большинство узников, прошедших за эти недели через наши руки, долго не протянет.

Врач увлекся — видно, эта тема всерьез занимала его. Пространно и с полной медицинской обстоятельностью он объяснил мне, каковы должны быть для человеческого организма неизбежные последствия пребывания в концлагере. И очень скоро мне стало стыдно, что я вышел оттуда совсем здоровым… по крайней мере, на первый взгляд. Еще немного, и я сам начал бы думать, что это весьма подозрительно. Еще немного, и я попросил бы у него прощения за то, что остался в живых, что у меня еще есть надежда остаться в живых.

— Говорю вам, большинству из вас не выкарабкаться. Сколько людей погибнет, покажет будущее. Думаю, я не ошибусь, если скажу, что шестьдесят процентов умрет в ближайшие месяцы и годы от последствий заключения.

Мне очень хотелось сказать ему, что вся эта история меня больше не интересует, что я поставил на ней крест. Мне очень хотелось сказать, что он мне осточертел, что до моей смерти, как, впрочем, и до моей жизни ему нет ровно никакого дела. Сколько ты там ни болтай, а мой друг из Семюра умер, хотелось мне сказать. Но, с другой стороны, этот человек выполнял свой профессиональный долг, не мог же я запретить ему выполнять свой долг.

Прощаясь со мной, он снова повторил, что мне чертовски повезло. Наверно, я должен плясать от восторга, что мне вообще довелось проделать этот путь. Если бы я не проделал его, я так никогда бы и не узнал, какой я везучий. Сказать по правде, этот мир живых несколько огорошил меня.

Во дворе меня поджидал Ару.

— Ну что, старик, — спросил он, — жить будешь?

— Если верить этому шаману, наш лагерь был чистым санаторием — такой я здоровяк.

— Про меня он этого не сказал, — рассмеялся Ару, — кажется, у меня пошаливает сердце. Он велел мне всерьез заняться лечением, там, в Париже.

— Сердце — это пустяки, устанет — выключишь, — пошутил я.

— Ты думаешь, я приуныл, старик? — сказал Ару. — Брось! Самое главное, мы живы, светит солнце, а ведь мы могли бы превратиться в дым. — Верно, — говорю я.

Мы просто должны были превратиться в дым. А сейчас мы смеемся. Ару тоже, как и я, вернулся из лагеря, мы имеем право смеяться сколько влезет, если нам этого хочется. А нам хочется.

— Пошли, — говорит Ару, — надо же нам оформить паспорт.

— Ты прав, черт побери, опять начинается волынка.

Мы шагаем к административному бараку.

— А ты чего захотел, приятель? — продолжает Ару. — Кто тебе позволит околачиваться без бумаг? Кто тебя знает, может, ты совсем не тот, за кого себя выдаешь.

— А откуда они могут знать, тот я или не тот? Мы свалились к ним невесть откуда. Может, я и в самом деле не тот, да и ты тоже.

Мои слова сильно забавляют Ару.

— А присяга, старик? Мы должны будем присягнуть. Неужто ты ни во что не ставишь присягу?

Ару искренне забавляется. Сердце у него пошаливает — наверно, врач и его зачислил в те шестьдесят процентов, которым не выкарабкаться. Но сейчас ярко светит солнце, и мы ведь не превратились в дым…

— Похоже, ты доволен, Ару…

— Доволен? Не то слово, старик. Я будто заживо в рай попал.

— Рад за тебя. Что до меня, то все эти медицинские сестры и доктора, их идиотские расспросы, жалостливые взгляды и сочувственные кивки — все это действует мне на нервы.

Ару хохочет, его просто трясет от смеха.

— Ты слишком всерьез все принимаешь, старик. Я всегда говорил: ты слишком много думаешь. Оставь свои мысли, старик, и бери пример с меня — смейся. Взгляни на этих придурков — умора, да и только!

Мы входим в административный барак, и Ару торопливо оглядывает восседающих здесь придурков обоего пола.

— Наверно, мы просто отвыкли от всего этого, старина, — говорит он.

Наверно, в этом все дело.

В целом с формальностями по установлению личности мы разделались довольно быстро — помогла присяга. Скоро мы очутились у последнего стола, за которым сидела белокурая девица в светлой блузке. Взяв карточку Ару, она сделала на ней какую-то пометку. Потом она протянула Ару тысячефранковую бумажку и восемь пачек сигарет — это был аванс, который выдавали репатриантам. Затем она взяла мою карточку и временный паспорт. Сделав на карточке пометку, она снова выложила на стол восемь пачек сигарет. Я начал рассовывать сигареты по карманам, но их было слишком много, и половина осталась у меня в руках. Затем девица протянула мне тысячефранковый билет. Ару угостил меня сигаретой, и мы закурили. Белокурая девица уже собралась вернуть мне паспорт, как вдруг бросила на него взгляд.

— О! — воскликнула она. — Вы, оказывается, не француз!

— Нет, — сказал я.

— В самом деле вы не француз? — переспросила она, разглядывая мой паспорт. — Франция — моя вторая родина, как мне объяснили, но я не француз.

Девица бегло взглянула на меня, затем снова принялась рассматривать мой паспорт.

— А кто же вы такой? — осведомилась она.

— Там ведь сказано, я испанский эмигрант.

— А вы не приняли французское подданство?

— Погодите, мадемуазель, бабочка еще порхает, а вы уже готовы проткнуть ее булавкой!

Выпалив это, я ощутил стыд. Опять шутка, достойная «бывшего борца», как сказала бы моя синеглазая знакомая из Эйзенаха.

— Я серьезно спрашиваю вас, мсье, — повторила она официальным тоном. — Вы в самом деле не француз?

— В самом деле не француз.

Стоявший рядом со мной Ару потерял терпение.

— Какая разница, черт побери, француз мой приятель или турок? — спросил он. — Я не турок, — учтиво поправляю я.

Надо же в самом деле уточнить положение.

— А если даже он не француз, черт побери, какая разница? — снова спросил Ару.

Белокурая девица слегка смущена.

— Видите ли, — сказала она, — это касается пособия по репатриации. Оно выплачивается только французским гражданам. — Я не французский гражданин, — сказал я, — и вообще я ничей гражданин.

— Не станете же вы уверять, будто он не имеет права на эту жалкую тысячефранковую бумажку! — в ярости крикнул Ару. — Вот именно, — ответила белокурая девица. — Вот именно. Он не имеет на нее права.