…Истинно удивительное знание языка, особенно в его более низких выражениях. (Это Геттнер о Свифте.) Есть люди, обладающие врожденным даром слова. Дело здесь заключено главным образом в инстинктивном умении расставлять акценты — в нужный момент и нужной силы. (Это Оруэлл о том же.) Он упорствовал, он отчаянно цеплялся за свои слова. Кто-то, кажется Берне, назвал его Wortkrämer, и он действительно был таким, то есть был своего рода ювелиром от литературы. Слова неодолимо притягивали, зачаровывали его. (Это о Гейне.) Именно фразе посвящена его забота: она неприкосновенна, ни одного пробела, ни одной трещины, ни одной неверной запятой — фраза за фразой, вещь за вещью складываются в китайскую стену. (Это Канетти о Карле Краусе.) И так далее.
Вы скажете, что всех первоклассных писателей отличает запоминающийся слог. Но большинство писателей не относится к языку с такой истеричной преданностью — им есть что любить, и, помимо слов, их слова — начищенный, холеный инструмент в интуитивно умной руке. Даже поэты подвержены соблазнам более реальным — очи, ночи, метафизика — и верною запятою охотно жертвуют ради верного, например, свидания с девушкой или потомством. Ясный же ум непременно хочет уважать то, что любит, и потребность примирить непримиримое, любовь и уважение, заставляет щедро оделять тем и другим исключенное третье. Так мизантропы нежны с животными, богохульники берегут предметы первобытных культов. Так трясется над сокровищницей словарей человек, чуждый всему человеческому. Что же, речь — субстанция хоть и заподозренная в связях с людьми, но неизмеримо их превосходящая, лексикон и глоссарий — настоящие богослужебные книги, вера в буквы ничуть не хуже любой другой. Закончим здесь цитату из Канетти. Фраза за фразой — остановились мы — складываются в китайскую стену.
“Она везде сложена одинаково тщательно, характер ее всюду ясен, но что она, в сущности, ограждает, никому не известно. За этой стеной нет царства, царство — это она сама, все ушло в ее постройку. Она все что угодно, циклопическая самоцель, странствующая по свету, в гору, с горы, по долинам, по равнинам и по очень и очень многим пустыням. Быть может, ей кажется — ведь она живая, — что всё, кроме нее, разрушено, уцелел один-единственный одинокий стражник. Этот одинокий стражник в то же время — ее одинокий строитель, продолжающий строить. В какую бы сторону он ни посмотрел, он чувствует необходимость построить еще кусок стены”.
В ряды героев волшебного слога толкают и причины попроще, технические: нужны черт знает какие дарования, чтобы художественно и каждый раз по-новому оформлять богатую мысль “Вы все козлы”. Кто в состоянии высокое нравоучение подстроить под балалайку, а потом — вторым ходом — выжать из балалайки звучание органа, тот может вообще все. И приходится, приходится мочь — потому что как ни богат выбор слов и способов, весьма приятно ими играть, выбору тем остается скромно пожелать хоть какого-то разнообразия. Какие, в самом деле, темы? Семь смертных грехов, сколько-то несмертных — но ничего несметного, век за веком одно и то же: глупость, алчность, ложь, малодушие и т. д, и т. д. — сто раз сосчитанные, опостылевшие комедийные маски, до дыр затертые (а сквозь дыры глядит, глядит живая подлая харя). Взбодрить тягомотину паспортными данными? Почему-то древнеримское имя и имя из свежей газеты звучат почти одинаково (никак не звучат). Через сколько-то дней, веков этим именем протагонист осядет в очередном собрании сочинений — и только оно и останется, механически связанное с именем порока. (Как пишут комментаторы Ювенала: такой-то — развратник, ближе неизвестный.)
Остается энтузиазм исследователя: кинуть имена, как игральные кости; посмотреть, что выпадет. Исследователь занят не предметом как таковым, а его изучением. Листающими газету, журнальчик движет то же, что и читающими академическое издание, в них точно так же нет ни брезгливости, ни возмущения — одна любознательность и по возможности тщательная работа анализирующего ума. Лишь личная обида, личная ненависть способны разогреть нравственное чувство: мы ненавидим X, про Х пишут, что он лицемерен, эрго, мы ненавидим лицемерие. Но лицемерие тут ни при чем.
Сосредоточившись на общечеловеческих ценностях, сатирики давно бы вымерли, но прогресс — спасибо ему — подкидывает новые реалии. Ювенал бранит охотников за наследствами, охочих до евнухов матрон, мастеров подносить яд в золотом сетинском вине; Свифту поставляют материал — развитие английского парламентаризма, наук, общества; для Фонвизина припасены петиметры, галломания и слово “Ах!”, для Щедрина — пореформенная Россия; неведомому современному другу не дает покоя телевизор, впереди — клонирование и крионический сервис. Сатирик не доверяет современности, но хочет иметь с ней дело и притворяется ужасно откровенным. Приходится интересоваться политикой и прочей ерундой, ходить в кино, ходить в гости. (Неужели писать сатиру о том, как в гостях нетрезвая компания устраивает гонки мобильников. Писать о государе? О премьер-министре? О народном просвещении? О том, что всем давно обрыдло?) Коннектясь с жизнью, подмечаешь мелочи, в мелочах всегда много нового; можно взять мелочь и раздуть ее до больших размеров сущности. (Через сто лет мелочи подрастут, окажется, что все верно: именно то, на что упал — сквозь лупу — внимательный неприязненный взгляд, стало определять судьбу.) Эти прозрения не приносят радости (либо приносят радость очень специфическую: “Ты либо не понимаешь, либо понимаешь многое и смеешься только от избытка зла”). Но они есть. Пугающие, недужные, ненужные, неотчуждаемые прозрения.
В остатке профзаболевание — “ясно, каким раздраженьем пылает иссохшая печень”, и профессиональная фобия — страх сойти с ума. Что может связать такого с другими людьми? Неужто (пишет Анненский о Гейне) негодование и ужас, неужто желание отомстить за свою никому не нужную измученность, за все обманы бытия — это все, что остается исходящему кровью сердцу?
Красивый вопрос. Отвечаем: помимо перечисленного, у исходящих кровью сердец остается такая великолепная вещь, как риторика, то есть ежеминутная готовность и умение поднять бурю в стакане воды. Или что вы там в свой стакан наливаете.
Историческая справка
По одной версии, Мом родился от Ночи без отца, по другой — он сын Ночи и Сна. (Д. Аддисон комментирует: “Зависть и придирчивость — естественные плоды лени и невежества”.) Когда Гефест сделал человека и представил его на суд богов, Мом заметил, что у человека нет самого необходимого — окошка в груди, чтобы можно было видеть, какие козни он замышляет.
“Мошенник” было любимым словечком Мома, но он не вкладывал в него никакого обидного смысла.
МАЛЕНЬКИЙ ТРАКТАТ О ТЕХ, КОМУ ТЮРЬМА ПОШЛА НА ПОЛЬЗУ
Почему-то первым делом вспоминается грустящая княжна Тараканова на известной трогательной картинке. Вспоминается долговая тюрьма Маршалси в “Крошке Доррит”. Вспоминается Моление Даниила Заточника, памятник древнерусской литературы XIII века. Вспоминается плодотворная литературная деятельность Сервантеса и де Сада. Вспоминается что-то Вальтер-Скоттово: какая-то железная клетка с каким-то прелатом внутри. (Не с каким-то, а с кардиналом Балю. Которого Людовик XI одиннадцать лет держал в клетке, самим Балю когда-то для других сконструированной. Многие, уверен, обязаны справедливому государю своими лучшими детскими кошмарами. Но не хуже и финал “Трех толстяков”: умирающая обезьяна, бывший человек и демиург, подает сквозь прутья клетки табличку со своим именем и кратким изложением биографии.) Вспоминается (это уже личное), как ваш автор в компании таких же пьяных поганцев, кричал на Невском: “Свободу Ходорковскому!” Не знаю, где будет Ходор в момент встречи этой статьи с читателем. Где? Как говорил мой учитель физики (когда его спрашивали: “Н. П., где мел? где швабра?”), на этот вопрос есть очень хороший ответ. Но ты его, наверное, и сам знаешь. Вспоминается хрестоматийный английский стишок: “Stone walls do not a prison make, nor iron bars a cage”, написанный таки за каменными стенами, железными засовами. Вспоминается, что родная литература обучала теории о ценности страданий столь усердно, что это стало страданием само по себе. Да. Многое вспомнишь, родное, далекое.
