— Я думал, ты не любишь, когда на тебя давят.

— Как и все. Смотря кто давит.

— Ну, как хочешь.

В ответ на ее вопросительный сердитый взгляд он пожимает плечами, словно говорит: “Не буду рисковать”. Лиза закусывает губу, закидывает голову и выходит из комнаты. Негодяев идет следом и помогает ей надеть пальто. Нужно только то, что нужно тебе, — говорит он на прощание.

Оказавшись на улице, Лиза поднимает глаза и видит в окошке — там, где она только что стояла, — свет, пустой и ровный. У окна никого нет; не все соблюдают грустный обычай подойти к окну и помахать рукой уходящему. Она поднимает взгляд еще выше.

По нашим наблюдениям, в небе над родным городом есть только одна видная голому глазу звезда: бледная, зеленая (жирные сочные звезды юга, как вы немыслимо далеки!), может быть, это Венера. Или Полярная звезда? (Вы увлекались астрономией?) Этот зеленый огонь, такой ледяной, обжигающий холодом, пришел когда-то с крайнего запада, где находился Авалон — там, там, за синим океаном вдали, в мерцании багряном — остров яблок, остров блаженных, остров мертвых. (Его еще древние идентифицировали с Канарскими островами, поэтому для Бена Джонсона канарское вино хмельнее прочих, помните?.. Это вино на диво забористое, вторит Шекспир.) Теперь эта беспощадная смелая звезда горит над — смотрите внимательно! — смертью и разрушением четвертого Рима. Так ведь четвертого и не было? Тем лучше. Или вы думали, то, чего не было, не может разрушиться?

Нет, признавайтесь, куда все делось? Где витрины? Где машины? Почему не гуляют по центральным авеню (ведь еще не поздно?) улыбчивые растрепанные франты и женщины на каблуках? Отчего это не горят фонари? А эта бегущая тень (вот она споткнулась в проеме подворотни) как будто больше похожа на тень крысы, чем человека? А где вы видели тени крыс, что так бойко сравниваете?

Может, город ушел, провалился, опустился под воду — в глухую, слепую воду небытия, — а утром выплывет из чернильного облака ночи, как — как — Атлантида? нет, этот, этот — как его — град Китеж! То, что мы видим сейчас — вернее, то, чего не видим, — это слепок, чертеж, швы на изнанке схалтуренной одежды, место на карте. Завтра утром это будет место под солнцем? Да, и проснется электричество, поползет из-под земли транспорт, закричат голоса, и бодрые ноги, преодолев свои и чужие лестницы, пробегут ожившими тротуарами — по их свежей плитке, новеньким трещинам, по чистой —

Упс! стойте, осторожнее!

Аккуратно, легко, не колеблясь (не дрогнул ни на секунду ритм движения) Лиза перешагивает лежащего на плитках тротуара человека. (Быстро нагнувшись, присев на корточки, обмениваясь дрожащими взглядами — обмениваясь страхом, оторопью и любопытством, — мы смотрим в желтое незнакомое лицо, постепенно понимая, что это, собственно, не человек, а мертвое тело, когда-то какому-то человеку принадлежавшее.) Перешагивает и идет дальше (бежим, нужно догнать), идет, не глядя, по трупам ограбленных слов. По обломкам метафор, через руины иносказаний, сквозь туман аллегорий (если это туман, а не зловонные испарения от их гниющих тел), сквозь темную ночь идет она, заворачиваясь в шубку. А вы сказали — пальто. Мы сказали “пальто”? Знаете, эти грядущие моды немного огорошивают. Может быть, появиться на улице в настоящей шубе (после того как защитники животных с лица земли сотрут зверофермы со всем их содержимым) будет актом гражданского мужества. Или слабые духом привыкнут покупать пальто, неотличимые на вид от шуб, но все же шубами не являющиеся, что будет удостоверено фирменными ярлыками и лейблами. Возможно, мы просто оговорились? Просто ляпнули, а теперь не хотите признаться! Метафоры, иносказания! Тот труп, — мы его только что разглядывали — не был мертвым телом аллегории! Да, справедливый друг, это так. Тогда чей же он?

Да откуда нам знать, чей он? Может быть, через семь лет улицы родного города будут усеяны трупами, как парижские улицы времен “Трех мушкетеров” — батистовыми платочками. Вы серьезно? Да. Вон, смотрите, еще одна тушка: ребеночек со свернутой шеей. Здесь вот комбатанты переусердствовали. (Тише, не вляпайтесь.) Нет-нет, нам направо. Видите, Лиза уже отпирает своим ключом крепкую дверь подъезда. А у девочки-то железные нервы. Ах, чему удивляться! Те, для кого все впечатления жизни были непрерывным шоком, не знают ни страха, ни жалости.

Манихейство могли — даже в какой-то момент хотели — сделать официальной идеологией. Но никто не знал, как позиционировать такую вызывающую честность на международной арене, как притереться к налившемуся гранитом телу РПЦ, как обмануть одних, запугать других и что пообещать третьим — как то, как се, зачем, зачем. После одного несчастного случая, одного скверного анекдота и трех отставок категории А все смолкло. (Могло быть совпадением. В рельефные непроницаемые формы внутриполитических событий публика вольна вливать любой смысл. Это ее, публики, бонус.) Анекдот-то расскажите! Ну что анекдот… Один гражданин на правах реформы украл очень много денег у множества других граждан… И когда ему (перемежая зевками) стали на это (а-а-а…) вежливо пенять, он оправдался тем, что… А-а-а-а-а… (Во весь рот.) Вам не скучно? Мы не хотим повторять то, что он сказал, да вы и сами знаете, что это было. Пожалеем слова! Слова, оказавшиеся на смрадных языках этих существ, потом долго не могут проблеваться, и некоторые из них — частотные — такие как “народ”, “совесть”, “реформа”, сходят наконец с ума от ужаса, отвращения, сероводородных глубин отчаяния. (А есть чистоплюи, ни разу в жизни не соприкоснувшиеся с клоаками начальственных ртов: тяжелые, звонкие — акварельно изящные — трудные для запоминания — слова, лежащие в словарях, как в теплых могилах, простодушные и дерзкие слова старых книг.) Забудьте.

Преследовать манихеев тоже не стали. Они были полифункциональны и очень удобны. Они становились конструктивной либо, при необходимости, непримиримой оппозицией, свободным словом, свободной совестью, альтернативой, симметричным адекватным ответом. Их разнообразие питало их энергию. Были манихеи-ортодоксы, манихеи-конформисты, манихеи не присягающие, манихеи-душители, манихеи седьмой воды, гендерные манихеи, манихеи охладелые, манихеи неотвратимые, и манихеи ультра, и какие-то еще. И все это жило, шевелилось, бродило, блудило, соприкасалось, настигало, перехлестывало через край андеграундного горшка, вливалось по каплям в блестящую чистоту незамутненного мейнстрима, отравляло, вспыхивая на обложках глянцевых журналов, сверкая эпизодами фильмов, разгораясь музыкой.

Мы оставили Лизу и вновь настигаем на пороге (дверь без таблички и цифр) Манихейской общины пять дробь три, бездымовников. Бездымовники — разветвленная (что видно по номеру), многочленная и успешная секта — относятся, кажется, к манихеям не присягающим. (Или, простите, к манихеям блюющим?) Возглавляет их (не только их) Петя Транс. Вот его сперва рука, затем голос встречают девочку в черном-пречерном (чем же выкрашены стены?) коридоре.

Лиза, полагаем, не знала, что семь лет назад Петя Транс был ничего не обещающий молодой человек, чмореныш с малоподвижным телом и юрким духом. Тем, кто это помнил, пришлось срочно отредактировать свои воспоминания. (Добросовестно потрудились они, с ножницами и клеем в руках и такими густыми чернилами, чтобы сквозь их перечеркивающую, уничтожающую тьму не проступила ни одна написанная прошлым буква.) Заматерев, Петя стал иллюстрацией той утешительной мысли, что некоторым время идет на пользу: они начинают выглядеть. Скапливаясь в проемах, неровностях и рытвинах, сглаживая их, благообразие сочится из черт, окончательно размывая лепку лица. Благообразие не знает тревог. Благообразие заранее все прощает. Благообразие бьет нам по глазам внушительным молотом. Благообразие говорит, как глупо, в сущности, стремление остаться в живых, стремление любой ценой не расставаться с тем днем (пейзажем, книгой, разговором, откровением), который зажег (и, возможно, спалит) сердце. Нет, ну как оно смотрит! Как оно смеет!