— Зачем Женя вообще вистовал, — говорит Негодяев. — Реально замертво?

— Когда как. Забирайте, все ваше. Порою человек не может взять в толк, что с ним произошло. В этот момент кажется, что изменения произошли внешние, не в человеке, а в мире вокруг. Как после обморока. Или комы.

— Утратил адекватность. Прошу.

— Спасибо. Говоря, что кто-то утратил адекватность, вы подразумеваете наличие таковой в прошлом. Вопрос: кому, чему он был адекватен?

— Сам себе.

— Тогда придется говорить о самоидентификации, а она доступна только высокоорганизованному сознанию. Скажу “раз”. А высокоорганизованное сознание — большая редкость. Люди живут эмоциями, на простейших реакциях. Как и животным, им мало доступен… скажем, отвлеченный субъективизм. Чтобы выявиться, их “я” должно вступить в какие-то отношения с миром объектов; без этого мира — без “ты”, “они”, “нечто” — его просто не существует.

— Пас, — говорит Евгений. — А в чем тогда сложность само… — он ловко, с глотком вина, проглатывает трудную часть слова, — если есть, на фоне чего?

— Не так просто отличить верность себе от онанизма, — говорит Негодяев. — Играйте, многоуважаемый.

Аристид Иванович с интересом изучает прикуп, берет, сносит и задумчиво смотрит на Евгения.

— Семь червей, — говорит он. — Это позиционирование, а не самоидентификация. Корректировать спекулятивное мышление реальностью, какой смысл? Если у вас на руках мизер, и в нем две зияющие дыры, можете быть уверены в том, что с прикупом придут еще две дыры, ничего больше.

— Пас, — говорит Евгений.

— Вист, — говорит Негодяев. — А фактор расклада?

— Про расклад все сейчас узнаем, — говорит Аристид Иванович, забирая первую взятку. — Ага. Семь как семь. А на мизере было бы четыре дыры.

— Согласен. А скажите, Аристид Иванович, есть у вас личные враги?

— Думаю, что нет. Но также думаю, я сам — личный враг очень многих.

— Это следствие позиционирования или самоидентификации?

— Не знаю, — говорит старикашка, пожав плечами. — Вы шутите, я стараюсь рассуждать; это пример чего?

— Времяпрепровождения. Манихеи как развлекались?

— Как все, наверное. Как мы сейчас. Правда, у них существовал запрет на спиртное.

— И это вы называете развлекаться?

— Еще они пели псалмы.

— Тоже весело.

— Не ветхозаветные, конечно, — уточняет Аристид Иванович. — У них были свои псалмы. Раньше люди были проще и могли получать удовольствие от вещей более сложных, чем они сами. Теперь они только почувствуют себя униженными. Когда карлики захотят быть вровень с великаном, великану отрубят ноги.

— Значит, я манихей, — сказал Евгений. — Пас.

Аристид Иванович посмотрел на него с сомнением.

— Всякое бывает, — сказал он вежливо.

— Два паса, — сказал Негодяев. — Милосердные карлики могут стать на ходули.

— Они милосердны, пока их мало, — сказал Аристид Иванович, переворачивая первую карту прикупа. И они углубились в распасы, где мы их и оставим.

Поначалу Свет и Мрак существовали не соприкасаясь и не смешиваясь: между ними пролегала непреодолимая граница. Но наступил момент, когда Материя посмотрела на Свет, позавидовала его красоте и пожелала его. Сперва она выращивала свои деревья, то-се, демоны и цари коротали время в междуусобных разборках. (Тогда Дым и победил всех прочих.) Но нежной страсти эта бурная деятельность не заглушила — и Свет, ради спасения своей целомудренной твердыни, вынужден был подсуетиться и тоже кое-что создать. И создал он Первочеловека. Но к человеку этот первочеловек никакого отношения не имеет (тупиковая ветвь развития, как парантропы и неандертальцы). Он был похож неведомо на что и одет в пять хороших стихий. Задачу перед ним поставили примерно такую же, как перед вторым Терминатором. И события стали развиваться примерно так же.

Да, вы знаете, кто в итоге пошел в школу на разборки?

Негодяев? Как бы не так. Аристид Иванович пошел. Мы его разозлили, и, как всякий смирный и кроткий человек, он решил сорвать зло посредством борьбы за справедливость.

Тетка оказалась еще не старая, но уже никакая. Со всем набором чувств в стеклянном взгляде, вплоть до сексуальной неудовлетворенности. Негодяев бы одной улыбкой сделал из нее клубничное желе. Аристиду Ивановичу пришлось потратить очень много только ему известных слов, чтобы приготовить из того же исходного материала столовскую котлету (проглотить боязно, выплюнуть неудобно. Что делать.) Уважение! — говорил он. Дисциплина! — говорила она. Школа — не зоопарк. Но и не цирк. Это не тюрьма. Не курорт. Возможно, тюрьма и курорт в равных пропорциях или что-то одно с признаками другого. Рай, в который никто не хочет, и ад, которого не боятся. Цветок прерий в болотной жиже, храм скорбной славы, зеница ока в чужом глазу, шило в руке, синица в мешке, убитые жизнью цветы, потемки, сумерки, запах мастики и хлорки, “никогда” крупными буквами, вросшие в стены злые лица русских классиков, страх, усталость, все время очень холодно и кто-то кричит, по той или иной причине, как правило, по иной, забросы, запросы, элементарные требования. Параноидальная ясность сознания. В старших классах становится значительно легче: мертвая душа ничего не весит. И все бы ничего, если бы учителям, ученикам и родителям не приходилось иногда разговаривать. Они разговаривали. Чертова дура, думал он. Старый скот, думала она.

— О каких элементарных требованиях идет речь? — спросил Аристид Иванович, когда устал.

— Вы читаете ее сочинения?

— А что такое?

Учитель Гнус порылась в тетрадных залежах на подоконнике.

— Вот, — сказала она угрюмо и торжествующе. — “Петербург — душа поэта”. Сочинение: “Не думаю, что Петербург может быть чьей-то душой. Я думаю, это мертвый город, и живут в нем мертвые. И я думаю, что мертвые не могут писать настоящих стихов. Но вряд ли учительницу русского языка и литературы это интересует”.

— Нечего было давать такую дурацкую тему, — сказал Аристид Иванович.

Это от души, и понять можно. Странные школьные тетки, почему вы обижаетесь на любой честный порыв, на каждое живое слово? (Удивительное дело: у них треть школы сидит на “гере”, а они переживают из-за трех подзаборных букв в книжке, которую никто никогда не прочтет.) Все должно быть гладко, да? Если положено воспевать, надеяться или, допустим, иметь душу — значит — значит, положено. Хватит; какого черта мы сюда приперлись. Пусть старикашка сам разруливает эту блевотину, а мы лучше о чем-нибудь красивом. Мы должны держаться своей темы — цари зла и все такое, — училки сами как-нибудь выкрутятся. И чем она виновата? Сочинение в самом деле непристойное и, главное, без зачина, заключения и цитат. У десятилетних иногда бывают озарения.

— Как можно так ненавидеть десятилетнюю девочку? — сказал Аристид Иванович.

— А я? — сказала училка. Туманно сказанула, но мы ее поняли. В обычной школе зарплаты такие, что у педсостава нет сил отыгрываться на детях. Педсостав впадает в глубокую созерцательность и живо чувствует свое родство со всем, что обречено, слабо и унижено. Педсостав и дети объединяются в комплоте слабых.

В навороченной гимназии зарплаты побольше — ровно настолько, чтобы у педсостава появился стимул в борьбе всех против каждого. Дети возвращаются на отведенное им природой место, а там как повезет. Намеренно их никто не топчет. Но трудно не наступить на того, кто все время путается под ногами.

— А вам бы следовало обуздывать ваш склочный нрав.

— Это неслыханно, — пролепетала несчастная женщина. — Что вы себе позволяете?

И тогда… А действительно, что было тогда? Был ли скандал, или ворчливая перебранка, или они пошипели, попепелили друг друга взглядами и мирно разошлись? Аристид Иванович и с самим Господом Богом был бы на “вы”, но формулировать умел. Умел сделать из слова розгу, кнутик, топорик и даже расстрельный взвод, если бы очень ему захотелось. А мы, на чью сторону мы станем, справедливый друг? Бунтующего беби или затравленной крысы, которой тоже порою нестерпимо хочется? Аристид Иванович стал на сторону детства, обиды, гнева, рвущегося сердца. Это понятно. Кому нужно сердце, которое уже разорвалась — вон они лежат, сморщенные ошметки бывшего воздушного шарика. А странное это состояние — ну, когда сердце рвется, — правда?