Не знаю, сколько времени я так просидел, пока не почувствовал на своем плече чью-то руку. Я поднял глаза. Это был Хамилтон.

– Примите мои соболезнования, – сказал он. – Вы были очень хорошей командой.

Я выпрямился и кивнул.

– Не хотите пойти домой? – спросил Хамилтон. Я покачал головой.

– Хотите совет? – спросил Хамилтон.

– Какой? – хрипло сказал я.

– Возьмитесь за телефонную трубку и поговорите с людьми.

Хамилтон был прав. Мне нужно было занять себя безопасной ежедневной рутиной – ценами, курсами, слухами, процентами, спредами [10].

Я не мог заставить себя сообщать коллегам о смерти Дебби. Впрочем, прошло совсем немного времени, но о несчастье знали уже все. Для меня наступили особенно трудные часы, когда мне пришлось сотни раз поддакивать, соглашаясь, что Дебби была чудесной, очень веселой девушкой и как это ужасно, что ее уже нет.

В обеденный перерыв пришли полицейские. Полчаса они разговаривали с Хамилтоном, потом в комнату для совещаний вызвали меня. Там уже дожидались двое мужчин в штатском. Тот, что покрупнее, представился инспектором сыскной полиции Пауэллом. Он был плотным мужчиной лет тридцати пяти в распахнутом дешевом двубортном пиджаке и ярком галстуке. По его быстрым, ловким движениям чувствовалось, что пиджак скрывает крепкие мышцы, а не жир. Он был человеком действия и в просторной комнате для совещаний компании «Де Джонг» ощущал определенную неловкость. Его коллега, констебль сыскной полиции Джонс, приготовив ручку и блокнот, держался в тени.

– Мистер Макензи говорит, что из сотрудников компании вы последний видели мисс Чейтер живой? – начал Пауэлл.

Он говорил с четким лондонским акцентом и таким тоном, что в его устах даже самый невинный вопрос звучал как обвинение. К тому же инспектор Пауэлл прямо-таки излучал нетерпение.

– Да, это так. Вчера вечером мы решили немного выпить.

Я рассказал полицейским все, что произошло накануне. Констебль старательно записывал, не упуская ни слова. Вопросы стали более настойчивыми, когда я упомянул о человеке, который напал на Дебби и потом исчез в темноте. Я ответил на добрый десяток вопросов, насколько мог точно описал незнакомца и сказал, что, если это нужно, я готов потратить время с художником на составление портрета по описанию. Потом Пауэлл резко сменил тему.

– Мистер Макензи сказал, что из всех сотрудников компании у вас с мисс Чейтер были самые близкие отношения?

– Да, думаю, так оно и было.

– Не была ли мисс Чейтер в последнее время чем-то подавлена? – спросил Пауэлл.

– Да нет, пожалуй, ничем.

– Никаких проблем с друзьями?

– Во всяком случае мне она об этом не говорила.

– Какие-нибудь неприятности на работе?

Я заколебался.

– Пожалуй, тоже нет.

– Совсем ничего? – настаивал Пауэлл, глядя мне прямо в глаза. Он уловил мою неуверенность.

– Видите ли, недавно у нее действительно были небольшие неприятности. – Я рассказал о разговоре Дебби с Хамилтоном и о нашей беседе на площади Финсбери. – Но во всяком случае она не настолько огорчилась, чтобы решиться на самоубийство, – закончил я.

– Это как сказать, сэр, – возразил Пауэлл. – Вы не представляете себе, насколько часто внешне вполне уравновешенные люди кончают жизнь самоубийством по таким поводам, которые их друзьям или родственникам показались бы пустяковыми.

– Нет, вы меня не поняли, – возразил я. – Дебби никогда не была в состоянии депрессии. Наоборот, она всегда смеялась. Она радовалась жизни.

Пауэлл, казалось, слушал меня вполуха. Он кивнул констеблю, и тот закрыл блокнот. Потом инспектор сказал:

– Благодарю вас, мистер Марри. Прошу прощения за то, что мы отняли у вас столько времени. Если у нас возникнут еще вопросы, надеюсь, мы сможем с вами связаться?

Я кивнул. Полицейские ушли.

Я с трудом дождался конца рабочего дня. Около шести часов я выключил свои машины и направился к выходу.

У двери лифта я столкнулся с Хамилтоном. В ожидании кабины мы неловко молчали. Для меня непринужденная болтовня с боссом была невозможной и в лучшие времена. Теперь же у меня просто не было сил, чтобы выдумывать что-то умное или интересное.

Наконец подошел лифт, и мы вошли в кабину. Хамилтон спросил:

– Какие у вас планы на сегодня. Пол?

– Никаких. Поеду домой, – ответил я.

– Не хотите по пути заглянуть ко мне и пропустить рюмку-другую? – предложил Хамилтон.

Я ответил не сразу. Я был поражен, настолько приглашение Хамилтона не вязалось с моим представлением о нем. Признаться, перспектива трудного разговора с Хамилтоном в тот момент меня вовсе не радовала, но отказаться я не мог.

– С удовольствием, – ответил я.

Хамилтон жил в одной из серых бетонных башен Барбикана, охранявшего подходы к Сити с севера. От офиса до его дома было от силы пятнадцать минут пешком; с трудом пробивая путь в людских толпах и потоках машин, мы молчали почти все эти четверть часа. Барбикан – это лабиринт бетонных башен, галерей и пешеходных дорожек, которые извиваются вокруг старинных стен и соборов Сити на высоте около двадцати футов над уровнем улиц. Лабиринт настолько запутан, что на пешеходных дорожках желтой краской начерчены линии и указатели, чтобы человек не заблудился в этом бездушном бетонном мире.

В конце концов мы подошли к башне, в которой жил Хамилтон, и на лифте поднялись на последний этаж. Квартира оказалась небольшой и удобной. Она была обставлена минимумом дорогой, но неброской мебели – ее было ровно столько, чтобы здесь можно было жить, но не более того. Единственным украшением были гравюры девятнадцатого века с изображением шотландских аббатств. Разумеется, на стенах должны висеть картины, но до этого дня я не представлял, что гравюры могут быть настолько серыми. Через открытую дверь я заглянул в другую комнату: там был виден только письменный стол.

– Это мой кабинет, – пояснил Хамилтон. – Разрешите, я вам покажу.

Мы вошли в кабинет. Письменный стол стоял у окна, а все стены от пола до потолка были не видны за полками и картотечными ящиками. В этой небольшой комнате были собраны тысячи книг и документов. Кабинет немного напоминал комнату преподавателя в Кембридже, но в отличие от нее содержался в идеальном порядке. Здесь каждая бумага имела свое, строго определенное место. Кроме компьютера на столе не было абсолютно ничего.

Я пробежал взглядом по полкам. Судя по названиям, почти все книги имели то или иное отношение к финансам или экономике. Здесь были даже фолианты девятнадцатого века. Потом мое внимание привлекли полки с другими книгами: я заметил «Теорию хаоса» Глика, «Роль толпы в истории» Руда и даже «Происхождение видов» Дарвина. Рядом стояли труды по психологии, физике, религии и лингвистике.

Хамилтон подошел ко мне.

– Я бы рекомендовал вам прочесть кое-что из этих книг. Они помогут понять суть нашей работы.

Я удивленно посмотрел на него.

– Рынки – это постоянное изменение цен, это взаимосвязанные группы людей, это конкуренция, это информация, это страх, жадность, вера, – объяснял Хамилтон. – Все это является предметом исследования ряда наук, каждая из которых позволяет со своей точки зрения понять, почему рынок ведет себя так, а не иначе.

– Понимаю, – сказал я.

Я действительно понял Хамилтона. В его представлении все, что сделали великие ученые в естественных и гуманитарных науках, так разве лишь внесли какой-то вклад в теорию финансов. Что ж, значит, и от них была какая-то польза.

Я снял с полки книгу. Это был «Государь» Никколо Макиавелли.

– А это? – спросил я, показывая книгу Хамилтону. Он улыбнулся.

– О, Макиавелли понимал, что такое власть. Это книга о власти и о том, как ее использовать. А что такое финансовые рынки? Деньги – это власть, информация – это власть, аналитические способности – это тоже власть.