В «Американской крови» Делилло утверждает, что после убийства Джона Кеннеди все покушения на президентов были опосредованы. Он подробно рассматривает покушение на убийство президента Рейгана, совершенное Джоном Хинкли, — это «породившее само себя событие, раздутое массмедиа».[242] Как отмечает Делилло, Хинкли заявляет, что к покушению на президента его подтолкнули многочисленные просмотры фильма «Таксист». Героем этого фильма стал реальный человек Артур Бремер, который, посмотрев «Заводной апельсин», выслеживает сначала Ричарда Никсона, а затем Джорджа Уоллеса. Запертый в комнате смеха, заполненном образами, Хинкли стреляет в президента Рейгана, и это событие, по мнению Делилло, было «чисто телевизионной импровизацией с мини-камерой».[243]
В мире после 1963 года, где стреляют в президентов (ненормальном мире, который стал самой что ни на есть нормой), вещи ощущаются реальными, если они напоминают свои образы. Можно сказать, что с убийства Кеннеди началась эпоха симулякров, когда реальность становится дешевой копией оригинала, судя по всему утратившего всю свою плотность. Возможно, оригинал пленки Запрудера все еще сохраняет остатки ауры подлинности и передает всю силу шока (пусть это чувствует лишь арбитражная комиссия, решающая, сколько Национальный архив должен заплатить за подлинник), но бесконечные повторы и тиражирование настоящего произведения искусства в эпоху цифровых технологий начинает размывать статус и воздействие этой пленки. В далласском музее на пятом этаже, к примеру, тщательно воссоздана та обстановка, которая открылась взору полицейских, появившихся у выходящего на юго-восток окна спустя несколько минут после убийства. Но это сделано лишь для того, чтобы заверить посетителей, что ни один из экспонатов не является подлинным. Похожим образом в фильме «Дж. Ф. К.» наряду с восстановленными настоящими документальными кадрами, зафиксировавшими, например, как Руби убивает Освальда в прямом эфире, используются похожие на подлинные кадры, оригиналов которых не существует: самым известным примером служит мрачная, снятая на портативную камеру сцена, в которой высокопоставленные генералы планируют убийство президента. Пожалуй, то же самое можно сказать и о самом убийстве Кеннеди: из-за обилия отчетов, секунда за секундой восстанавливающих события на Дили-плаза, проникнуть в это бесчеловечное убийство до или вне его бесчисленных опосредованных версий оказывается нереально. На двадцать пятую годовщину со дня убийства на Дили-плаза собрались толпы людей, как это происходит каждый год, чтобы неофициально почтить память президента. Кто-то фотографировал людей, делающих фотоснимки, кто-то еще держал в руках «оригиналы» фотографий 1963 года, чтобы проверить, как реальные вещи соотносятся с их изображениями. Повсюду были туристы и сочувствующие, толкавшиеся между телекамер, записывающих «событие».[244] По мнению Фредрика Джеймисона, значение убийства заключается не столько в вызванном им ужасе и даже не в том, насколько оно отразило популярность Кеннеди, сколько в том, что оно сыграло роль «инаугурационного события» для 1960-х и всего того, что символизирует это десятилетие. Действительно важный итог тех насыщенных телевидением выходных, прошедших под знаком убийства, заключается не в том, что нация утратила невинность, обретя «новый коллективный опыт восприятия».[245] Убийство Кеннеди привело к «наступлению эпохи целой медиакультуры», что выразилось в «поразительном новом изображении синхронности и коммуникационной ситуации, диалектическому прыжку через все, что до тех пор подозревалось». Для Джеймисона, как и для Делилло, последующие телевизионные события вроде мгновенного воспроизведения покушения на Рейгана или крушения «Челленджера» были всего лишь бледными копиями того определяющего момента бесконечного повтора.[246]
Можно смело утверждать, что убийство Кеннеди открыло для Америки новый образ бытия и восприятия. Делилло подытоживает эго доказательство причины, положившей конец причинно-следственной последовательности:
То, что обнаружилось после того дня в Далласе, конечно же, не заговор и не плотная масса людей и событий, а чувство связной реальности, которое разделяло большинство из нас. Кажется, что с того момента мы вступили в мир случайностей и неопределенности, мир, абсолютно современный в том смысле, что он незаметно перетекает в «пустейшую» литературу столетия, изучение которой не привносит никакой ясности и решения в нашу жизнь, литературу отчуждения и безмолвия.[247]
Пожалуй, чаще всего этот «абсолютно современный» мир с его «пустейшей» литературой называют постмодерном. И, как считает Делилло, именно конспирологи, занявшиеся гибелью Кеннеди и прочими убийствами, заставили нас признать странность этого нового мирового порядка, признать, что отчет комиссии Уоррена, как выразился один комментатор, был одним из «зародышевых текстов эпохи постмодерна»:[248].
Ценная работа теоретиков [заговора] показала нам неясные возможности, побудила нас признать трудные истины дела. Не существует простого решения, от тайны и хронической подозрительности никуда не деться. Настоящей верой теперь стал заговор.[249]
Конспирологические теории убийства Кеннеди внесли свой вклад в более широкое полотно герменевтики подозрения, характерной для культуры постмодерна, но добились они этого, случайно обратив внимание на отсутствие последовательности и согласованности в ходе истории. «Убийство Джона Ф. Кеннеди в 1963 году, — авторитетно заключает один из авторов сборника «Наука об убийствах», — знаменует собой начало эпохи постмодерна с Соединенных Штатах… «Невнятный лепет», составляющий историографию убийства, — лишь признак этого постмодернистского типа мышления».[250]
Так что во многих отношениях история о том, как это травмирующее событие и сопутствующая ему культура заговора изменила американскую историю, глубоко парадоксальна. Как мы видели, убийство Кеннеди становится причиной нарушения «управляемой» логики причинно-следственных связей в истории. По сути, оно порождает бесконечный поток повествований, в которых доказывается невозможность создания логически последовательного повествования. Противоречивая, двойственная повествовательная логика, структурирующая и творчество, и работы Стоуна, Делилло и других, в то же время образует стержень истории о более существенном значении убийства для современной истории Америки. С одной стороны, убийство выступает в роли реального причинного события для общества, построенного на спектакле и действующего исходя из нескончаемой герменевтики подозрения. С другой стороны, лишь в свете последующих дереализованных «мини-камерных» версий покушений на президентов мы начинаем осознавать все значение убийства Кеннеди как символического события, открывшего эпоху постмодерна в американской истории. Другими словами, лишь благодаря сверхоткровенности разоблачений, набравших скорость после Уотергейта, мы можем понять, что атмосфера подозрения зародилась в ноябре 1963 года, точно так же, как конспирологи пытаются «разобрать» всю современную историю, отталкиваясь от тех роковых семи секунд в Далласе.
Как раз в этом контексте мы можем понять парадоксальное рассуждение Жана Бодрийяра о том, как политическая власть становится своей симуляцией. По мнению Бодрийяра, убийство Кеннеди начинает обретать контуры «подлинности» лишь с обнаружением его подделок:
Власть может инсценировать свое убийство, чтобы вновь впустить проблеск бытия и легитимности. Так же обстоит дело и с американскими президентами: братьев Кеннеди убивают из-за того, что они сохраняют политический вес. У других — Джонсона, Никсона, Форда — есть право лишь на марионеточные попытки, на симулированные убийства. Но, несмотря на это, им требовалась та аура искусственной угрозы, позволявшая скрыть, что они были всего лишь манекенами власти.[251]
