Сначала ни читатель, ни Освальд не понимают, что же произошло. В этих замедленных покадровых предложениях действующая сила или причинность никак не атрибутируются, но потом мы все-таки осознаем, что выстрелил кто-то другой. В тексте подчеркивается, что Освальд был «в процессе», даже то, что «в тот момент он нажимал на курок», однако происходит не то, что он планировал. Между его намерениями и чьим-то заговором образовался неустранимый разрыв. В то бесконечно малое мгновение, которое требуется, чтобы нажать на курок, выясняется, что Освальд не полностью контролирует свои действия и в то же время не является простой пешкой в чьей-то игре. В «Секретных материалах», спустя шесть лет, после того как агент Малдер обнаружил, что между причиной и следствием часто существует запутанная и неясная связь, он вынужден признать, что ирония действия стала постоянным явлением с учетом «этих необъяснимых взаимосвязей в нашей жизни, которые не являются случайными и вместе с тем не поддаются нашему контролю».[234]

В более развернутой схеме американской истории для Делилло убийство Кеннеди запоздало становится не только неким искажением в представлениях Освальда о действии, но и «аберрацией в сердцевине реальности», по словам Бранча (L, 15). В интервью, которое Делилло давал на двадцать пятую годовщину со дня убийства, он объяснил, что «все мы со временем ощутили, что на протяжении этих двадцати пяти лет нам недоставало чувства контролируемой реальности. Во многом это ощущение утраты зародилось в тот момент в Далласе».[235] С одной стороны, комментарий Делилло — это просто еще одно мнение, отражающее ощущение тяжелой потери и нехватки четкой ориентации, которое заразило Америку в последние десятилетия. В «Весах» убийство Кеннеди описывается как «семь секунд, сломавших хребет американской эпохе» (L, 181). Но описание смерти президента как аберрации в сердцевине реальности предполагает более сложное прочтение современной истории. Короче говоря, убийство парадоксальным образом становится причиной нарушения «управляемой» причинности.

В своей статье в журнале Rolling Stone Делилло пишет о том, что даже для конспиролога (или, возможно, особенно для конспиролога) убийство Кеннеди отмечено нестыковками и совпадениями настолько, насколько оно отмечено логической стройностью и причинностью. Делилло намекает даже на то, что в этом деле под сомнение попадает элементарная физика, и мы «почти вынуждены подвергать сомнению основные допущения, которые делаем относительно нашего мира с его светом и тенью, твердыми телами и обычными звуками», хотя, быть может, еще больше проблем связано с отсутствием более высокого уровня авторитетности, когда ученые-эксперты не могут договориться насчет главных «фактов» в деле.[236] Для Делилло дальнейшее расследование ведет не к укреплению определенности, а к нарастающему по спирали скептицизму. Чем пристальней ты вглядываешься, тем больше событие обнажает перед гобой не тайные пружины какого-то заговора, а сверхъестественные уплотнения и необъяснимо сложные тайные взаимосвязи повседневной жизни в Америке.

В «Весах» описывается, собственно, не само убийство, а то, как оно представлено в отчете комиссии Уоррена, остроумно названном рассказчиком «мегатонным романом, который сочинил бы Джеймс Джойс, переберись он в город Айову и проживи сто лет» (L, 181). Для Делилло подлинное значение отчета заключается не в его разоблачениях и даже не в серьезном умолчании о каком угодно заговоре, а в случайном проникновении в мелочи обыденной жизни и прочие невидимые взаимосвязи в Америке:

Взгляд «Весов» на современную историю Америки порывает со склонностью конспирологических теорий встраивать каждую новую деталь в связное метаповествование о тайной власти. Примечательно, что Делилло полемизирует со стоуновским «Дж. Ф. К.», поскольку фильм предложил лишь «особую разновидность ностальгии — тоску по хитроумному плану, заговору, который все объясняет».[238] С другой стороны, в результате расследования убийства в «Весах» действительно обнажаются тайные рычаги власти, но, как говорит рассказчик в романе Пинчона «Радуга тяготения», «рычаги власти… и сети распределения, о которых нам никогда не рассказывали в школе, способы использования власти, которые наши учителя не могли себе и представить или их поощряли об этом не задумываться».[239]

Что поражает Николаса Бранча в отчете комиссии Уоррена, так это то, что «гам есть все»:

Нелегко отделить действительно главные силы истории от не относящихся к делу мелочей, которые лезут на первый план: что бы это ни было, все это лежит па поверхности, очень важное и невозможно банальное одновременно. Когда дергаешь за нить убийства, то перед тобой предстают не последние тридцать лет американской истории, а сама Америка во всей своей полноте — начиная с фотографий лобковых волос Освальда до сношенных ботинок и пижамных рубашек. Смерть президента несет с собой не только разрыв контролируемой причинности, но и рассеивание личности в ее биографическом аспекте, поскольку действия и личность убийцы (да и всех причастных к делу людей) растворяются в беспорядочной массе мелких доказательств.

В «Весах» обилие доказательств, указывающих на тайну, в которой зашифрована вся Америка, нужно искать не в скрытых уликах; они являются неотъемлемой частью повседневного мира глянцевых поверхностей — их нужно искать в том, что Фрэнк Лентриккиа назвал «окружающей средой образа».[240] В романе осознается и бесконечное опосредование убийства уже после того, как оно свершилось (так, Верил Парментер смотрит по телевизору бесконечные повторы записи того, как Руби убивает Освальда), и насыщенность среды, в которой происходит действие, образами и изображениями. Избитые фразы и торговые марки становятся частью внутреннего монолога героев, внутренняя жизнь которых насыщена внешним миром, проникающим в сознание благодаря телевидению, фильмам и книгам. Освальд стреляет, одновременно представляя, как убийство будут показывать по телевизору, и в своей жизни он безуспешно пытается подражать повествовательному стилю дешевых книг-триллеров и фильмов. Для Освальда изображение становится гарантом некой реальности, которая является всего лишь призраком самой себя. Он превращается в вымышленного персонажа своей жизни, наводненной киношными образами: «Ли шел домой… мимо сотен туристов и делегатов, толпившихся под дождиком, как люди в какой-нибудь хронике» (L, 40); а потом мы узнаем, что «он смотрит шоу Джона Вейна и смеется. Занятно видеть, как экранный смех повторяется в жизни. Человек реален вдвойне» (L, 93). Освальд становится окончательным симулякром, набором бесчисленных копий, двойников и вымышленных имен, не имеющих постоянного оригинала. «В конце концов, — как объясняет Делилло, — ссылками на имена, их полное изменение и различные варианты, упоминанием возможности того, что он работал на одну организацию, хотя казалось, что на другую (знал он это или нет, и это последний новый штрих), нас заставляют сказать, что Освальд был своим собственным двойником».[241] Толпа в аэропорте Лав-Филд в Далласе точно так же волнуется, как бы Кеннеди на самом деле не оказался двойником: он «был как настоящий, как на фотографиях» (L, 392).