– Каких звездочек?

– С маленьким кудрявым Лениным. Манана знает. Очень хорошо тут идут, чтоб вы не сомневались…

На улице Алла долго и нежно успокаивала меня: мол, один день ничего не решает, а зато пятьдесят франков на дороге не валяются. Потом, вдруг озаботившись, она стала выспрашивать, не слишком ли бросаются в глаза дефекты ее обновки.

– Совершенно не бросаются, – в свою очередь утешил я. – Представь, что ты купила ее за три тысячи и один раз проехала на метро в час пик…

К Лувру мы возвратились, разумеется, с опозданием: полчаса назад экскурсия должна была кончиться, но у выхода не было никого из наших, кроме Торгонавта. Он, видимо, передумал быть серой музейной мышью и энергично впаривал изумленным туристам стеклянные баночки с икрой. Негры, поблизости торговавшие открытками и буклетами, поглядывали на него с неудовольствием. Заметив нас, Торгонавт крикнул, что, если у меня или у Аллы есть с собой икорка на продажу, он с удовольствием поможет нам ее пристроить, не взяв ничего за посредничество.

Наконец объявилась и наша спецтургруппа. Друг Народов громко возмущался полным отсутствием дисциплины: все разбрелись по Лувру, полностью потеряв ориентацию во времени и пространстве. Но, слава богу, мадам Лану догадалась устроить засаду возле «Гермафродита» и постепенно выловила всю группу.

Нашего отсутствия никто не заметил, и только Диаматыч с пониманием покосился на сверток у меня в руке.

– А сейчас три часа свободного времени, – объявил Друг Народов.

– Три часа на разграбление Парижа! – пояснил я.

Товарищ Буров неодобрительно выпятил подбородок.

– Через три часа встречаемся у автобуса! – продолжал инструктаж замрукспецтургруппы. – Опоздавшие будут…

– Лишены советского гражданства! – прибавил я.

Все засмеялись, а Спецкор показал мне большой палец: мол, растешь, сосед!

– С вами, Гуманков, мы еще поговорим! – грозно предупредил товарищ Буров. – А теперь все свободны. Время пошло!

Как по команде, наша спецтургруппа ринулась на штурм Парижа торгового, а мы с Аллой двинулись по улице с праздной неторопливостью людей, которым некуда больше спешить и нечего больше купить. Опускались сумерки. Сквозь витринное стекло маленького магазинчика мы заприметили Торгонавта. Он протянул хозяину-китайцу руку, как для поцелуя, а тот, склонясь, внимательно рассматривал перстень с печаткой в виде Медного всадника.

– Костя, остается пятьдесят франков. Давай купим чего-нибудь для тебя, – предложила Алла. – Одеколон, например…

– А если этот Плюш-жоржет передумает и захочет триста пятьдесят? – усомнился я.

– Он обещал!

– А если?!. И потом, я хочу купить жвачку Вике…

– Очень жаль, что ты так мало думаешь о себе! – раздраженно сказала Алла.

Ради праздного любопытства мы зашли в «Тати» – это, как объяснила нам мадам Лану, самые дешевые парижские универмаги, придуманные, между прочим, русским человеком с непустячной фамилией – Татищев. В «Тати» было по-мосторговски людно, шумно и душно, отчего я сразу почувствовал себя по-домашнему. К кассам выстроились длинные горластые очереди. Покупатели с раздувшимися пакетами не могли разойтись в узких проходах между рядами вешалок. Две толстые негритянки совсем по-нашему бранились из-за кофточки, одновременно, за разные рукава, вытянутой из разноцветной кучи дешевого тряпья. Возле груды галстуков, похожей на клубок тропических змей, Пипа Суринамская выбирала обновку для Гегемона Толи, который стоял, выпятив грудь и поедая генеральшу глазами.

– Знаешь, – сказала Алла, – когда я у девиц в Москве видела пакеты «Тати», я, дурочка, думала, что это что-то шикарное, вроде Кардена.

– Я тоже.

– Костя, зачем ты дразнишь Бурова? Ты очень смелый?

– Нет, не очень…

– Тогда зачем?

– Чтобы понравиться тебе.

– Ты – ребенок.

– Тебе это не нравится?..

– К сожалению, нравится…

– Почему «к сожалению»?

– Если б я знала… почему!

На улице прямо по тротуару были расстелены зеленые и малиновые паласы, на них стояли легкие столики, а у столиков на ажурных стульчиках сидели веселые люди, они пили кофе из крошечных чашечек, вино из высоких бокалов, но особенно меня поразила огромная пивная кружка – в два раза больше моей, тоже не маленькой, дулевской емкости. Из этой кружищи лениво прихлебывал дохлый юнец, наверное, еще не зарабатывающий даже на лимонад.

Уличный торговец цветами, по виду араб, профессионально уловив мою мягкотелость, привязался к нам с букетом белых роз. Он переводил взгляд с влажных бутонов на Аллу, цокал языком – и, понимая, что, если меня не остановят, произойдет непоправимое, я полез в карман. Но великодушная Алла сердито накричала на цветоношу, и он, совершенно не огорчившись, исчез.

Я представил себе, что у меня очень много франков. Не важно сколько… Достаточно, чтобы зайти в универмаг (не «Тати», конечно!) и выйти одетым, как истый парижанин. Интересно, смог бы я так же непринужденно сидеть у столика, так же рассеянно-добродушно озирать уличную вселенную, так же лениво потягивать пиво из причудливой, как реторта, кружки?.. Нет, не смог бы… Пековский смог бы, а я нет… Почему окружающий мир для меня не источник радости, а источник постоянно ожидаемой опасности? Почему к пяти общедоступным чувствам в меня всажено шестое – испуг? Нет, это не страх перед чем-то определенным. Это способ постижения жизни: зрение, обоняние, осязание, слух, вкус и – испуг. У ящерицы есть юркий язычок, которым она перепроверяет свое зрение, а у меня – испуг…

– О чем ты думаешь? – спросила Алла.

– О нас…

Но я думал о моей матери. Давно, еще в пору своей профсоюзной активности, она водила по заводу иностранную делегацию, кажется чехов, показывала производство, объясняла технологию – и чехи преподнесли ей сверток. Она впопыхах сунула его в служебный сейф с профсоюзной документацией, повела зарубежных друзей обедать в заводскую столовую, где по такому случаю состряпали что-то особенное из продуктов, выделенных по лимиту специальным распоряжением райкома партии. Домой мать приехала поздно, уснула мгновенно, а среди ночи вскочила от ужаса: ей приснилось, что в свертке – бомба. Рыдания, ругань ничего не понимающего спросонья отца, ночное такси, поездка через весь город, ключ, никак не попадающий в замочную скважину, надгробие стального сейфа, сверток, к которому страшно прикоснуться, но позвонить куда следует еще страшней, неизвестно уж какая таблетка валидола под онемевший от мятной горечи язык… И шесть фужеров из чешского стекла в коробке, переложенные синтетической мягкостью…

– Ты давно знаешь Пековского? – спросил я.

– Не очень. Мы познакомились после моего развода. Он принимал у меня вместе с заказчиком программу…

– А кто был твой муж?

– Не знаю…

– В каком смысле?

– В прямом. Я выходила замуж за чудесного парня… Однокурсника. Умного, веселого, сильного. Любого перепьет, любого перешутит, любому в морду даст, если нужно… И он не имел ничего общего с тем существом, которое поселилось потом у меня на диване перед телевизором… Костя, может быть, мужчины в браке окукливаются, как насекомые?

– Возможно, – не стал спорить я.

– Мой муж говорил так: коммуняки делают все, чтобы я ничего не затевал и не задумывался, а я буду вообще лежать и совсем не думать… Когда же так поступят миллионы, этот огосударствленный идиотизм рухнет!

– Ты была замужем за умным человеком! – удивился я.

– Да, умным и жалким… Это легко. Ты попробуй вопреки всему быть белозубым, веселым, богатым!

– Это трудно, – вздохнул я и языком нащупал в зубе дырку, которую давно собирался запломбировать.

– Да, трудно! Нужно напрягаться. Борец – это не запаршивевший диссидент с Солженицыным за пазухой, а тот, кто умудряется вопреки всему жить, как человек…

– Как Пековский? – уточнил я.

– Я не люблю Пековского. Успокойся! Но он способен сопротивляться жизни. Он может защитить от нее. Понимаешь? Пусть лучше нелюбимый защитник, чем любимый – как это Машенька сказала? – бабатя…