Таков был агроном Требор.

Сухарников же — этот исконно наш, рязанский.

У него была иная страсть: любил он разъезжать по Европам. Один год едет он в Германию. Поживет там, скажем, лето, а всю зиму сидит и сочиняет трактат для «Агрономического вестника». Немцы, мол, ведут свое хозяйство так-то и так-то: трав сеют мало, но пашут глубоко, удобряют пашню богато.

Года два-три прошло, глядь, Сухарников опять поднакопил денег и отправляется на этот раз в Голландию или Данию. «У датчан, — сообщает он в очередной статье, — пшеница по двести пудов с десятины дает. А мы не получаем и пятидесяти. России не выбраться из тисков голода, если русский мужик не переймет опыт немцев и датчан».

Пишет такое Сухарников, а никто всерьез советы его не принимает. Разве липяговскому мужику в старину было до метода датчан!

Пописывали свои статейки агрономы: Требор ездил в экспедиции на Дон, Сухарников — за границу. Печатались в одних и тех же журналах; хаживали друг к другу в гости. Незаметно состарились. И тут, в старости, все это и началось…

Началось с колхозов. Распахали мужики межи, да и задумались; а как же дальше вести хозяйство? Неужели опять, как было, — трехполка? И стали колхозники зазывать к себе агрономов, чтобы те дали совет. Зовут Требора. Зовут Сухарникова. Обоих сразу зовут: послушать, поспорить.

Чудные были старики. Как-то липяговцы захотели послушать их. Еще при Чугунке. Послали за ними в город тарантас. И что бы вы думали? Как ни упрашивали их, друзья отказались ехать в одном тарантасе: пришлось привозить их по очереди. Не то чтобы ехать вместе: на портретах один другого видеть не мог! Был такой случай. Пригласили Требора на «День урожая». В актовом зале школы накрыты столы. Народу — не протолкнешься. И мы, ребята, тут. Ввели ученого, помогли ему подняться в президиум. Начались речи. Первое слово, конечно, гостю. Вышел на трибуну Требор; только начал речь, вдруг закатил глаза и… К нему подбежали, а он молчит и лишь рукой на стену показывает. Посмотрели, а там, на стене, портрет Сухарникова. По случаю праздника члены исторического кружка устроили выставку знатных земляков. «Убрать! Убрать!» — закричал Требор.

Портрет тут же сняли; а как сняли портрет, так Требор сразу отошел, заговорил. И все про эти самые травы…

А потом приехал Сухарников. Представительный, с тростью, в шляпе.

— Колхоз — большое, разностороннее хозяйство, — говорил Сухарников. — Вы непременно должны применять передовые европейские методы. — И он подробно рассказывал, как датчане и немцы на своих истощенных землях получают по сорок центнеров хлеба.

Мужики слушали, размышляли. Разве они враги себе, чтобы жить, как прежде, в бедности?

— Для того чтобы получать такие урожаи, — доказывал Сухарников, — требуется совсем малость: вносить по четыре центнера минеральных удобрений на гектар.

— И всё? — удивились мужики.

— И всё!

— А где эти удобрения взять-то? — допытывались колхозники.

— Надо создавать химию! — твердил ученый.

— Похлопочи, батюшка! Пусть строят. Мы за химию! — говорили мужики.

Сухарников хлопочет: статьи, бумаги для вepxa пишет. Наконец одна из бумаг дошла до самого Госплана. Вызывают его в Москву. Выслушали внимательно и говорят:

— Что ж, предложения ваши правильные. Химию создавать надо, и мы создаем ее. Но чтобы обеспечить полностью все поля удобрениями, надо строить в сто раз больше химических заводов. Вы подсчитали, во что это обойдется государству? Нет? То-то! Переключиться на химию — значит, остаться без тракторов и танков. А случись война — чем воевать? Вилами?

На химию, у нас в то время не было денег. Может, деньги и нашлись бы, но ведь для создания химии, кроме денег, еще многое требовалось. Требовалось уникальное оборудование. У нас его не было. Требовались специалисты. У нас их не было… Тогда-то наши мужики и вспомнили о Треборе.

У него все выходило просто и понятно; травосеяние не требовало миллиардов рублей на химию. «Сейте травы! — говорил он. — Травы создают структуру, восстанавливают пласт. Поднимайте пласт, будете и с хлебом, и с мясом, и с деньгами».

— За травополье схватились! — говорил Алексей Иванович. — Схватились крепко. Это было что-то реальное. И, главное, не требовало денег. Мы наконец сбросили трехполку. Разве это не заслуга Требора?

— Заслуга, заслуга… — с ехидцей повторил дед Печенов. — Он, Требор-то этот, умер спокойно. Он был уверен, что навсегда избавил мужиков от неурожая. А мы вот сеяли травы, считай, тридцать лет. А урожаи, как были при дедах: сам-шесть.

Алексей Иванович вспылил:

— При чем тут Требор?! Пойми ты, садовая голова, мы сотни лет подряд бороздим землю! Земле безразлично, чем мы ее пашем: сохой, плугом или трактором. Важно, что пашем и пашем без конца! То есть берем от нее. И чем производительнее машины, тем больше берем. А вот удобрять, восполнять то, что взяли, скупимся. Скупимся! Очень даже скупимся! А нужно подходить к земле по-научному: сколько взял, столько и возверни.

— А травка — это как, по-научному? Она что — восполняла взятое или нет?

— В какой-то степени да — восполняла. Ведь не случайно именно в России так долго существовали всякие перелоги, толоки. Земли много, управиться с нею недосуг: попахал год-другой, бросил — пусть лежит, отдыхает. Скот все равно пасти где-то надо.

Алексей Иванович был в ударе. Видимо, здорово его проняло. Пока он говорил, я наблюдал за ним. Агроном очень изменился за последнее время. Похудел, состарился. «И чего он не уходит на пенсию? — подумал я. — Копался бы в своем садике да почитывал бы журналы. А то с темна до темна таскается по полям, ругается, горячится из-за всякого пустяка». Но едва я подумал об этом, как сразу же отогнал от себя подобную мысль. Я не мог себе представить Алексея Ивановича в стороне от колхозных дел. Мы привыкли видеть его постоянно: и в дождь, и в зной, с неизменной суковатой палкой, в вылинявшем плаще — всегда на людях, всегда в деле. Никто не знал, болел ли он когда-либо, отдыхал ли…

Он был человек честный. Правда, была в нем одна не очень-то приятная черта: уж слишком задирист. Увидит где непорядок, раскричится, ничем не остановишь. Из-за этого многие его недолюбливали, особенно начальство. Ни теперь, ни тогда, когда в МТС служил. Зная это, Алексей Иванович никогда не навязывался ни к кому — ни в провожатые, ни в попутчики. Он был начисто лишен честолюбия. Карьера его не интересовала. Он не хотел быть ни главным, ни завом. Единственное, что волновало его, это земля. Алексей Иванович считал, что он знает землю: горячился, когда делали не так, кричал, требовал, писал акты, и все это, выходит, понапрасну. Выходит, что он не знал земли.

— Значит, в нашей бедности травы ваши не виноваты? Ишь ты, а я на них все сваливал! — будто соглашаясь с агрономом, сказал дед Печенов.

— Виноваты, но не столько травы, сколько мы сами, наше отношение к земле, к делу.

— Так-так… Я уж и то подумал: может, мы уж совсем разучились пахать и сеять?

— Нет, не разучились! — возразил Алексей Иванович. — Пахать и сеять не разучились, но думать самостоятельно разучились! А это страшнее всего. Привыкли надеяться на авось. «Авось сверху там виднее, как поступать!» Приучили людей к шаблону, к командованию. Взять, к примеру, хоть то же травополье. Ведь если бы не было администрирования с травами, то мужики давно бы отказались от этих трав. А то как приезжает председатель…

— А-а, вот-вот… председатели во всем виноваты! — согласился дед Печенов.

Алексей Иванович принялся развивать мысль о вреде, который наносят земле малограмотные, несведущие в науке председатели. Агроном утверждал, что за тридцать лет существования нашего липяговского колхоза сменилось около двух десятков председателей. Что ни год, то новый руководитель в хозяйстве. Разве можно при этом вести колхозные дела разумно, с заглядом вперед?

Дед Печенов поддакивал: угу-угу… Бедный Алексей Иванович! Он не догадывался, что дед Печенов над ним подтрунивает! Наши липяговские мужики всегда себе на уме. Они, пожалуй, поумнее и поопытнее иного начальника, который им указывает. Но наш мужик и ухом не поведет, и виду не подаст: все поддакивает да согласно кивает головой. А потом вдруг подбросит начальнику один-единственный вопросик, и, глядишь, тот, как говорит наша англичанка, стушевался, бедный.