— Ну как, Иннокентий, не собираешься бежать с нашей каторги?
— Пока вроде нет.
— Нравится?
— Около земли мне всегда нравится.
— А около нас? — Элла лукаво прищурила глаза и пристально посмотрела на Иннокентия.
— Еще больше, — ответил он, не отводя взгляда.
— По совести?
— Конечно.
— А в Россию не тянет?
Это был самый больной вопрос для Каргапольцева.
— Разреши, Элла, ответить в другой раз.
Некоторое время шли молча. И, очевидно, чтобы прервать неловкое молчание, Элла спросила:
— А в институте трудно учиться? Мне очень хотелось в университет. Стать журналисткой или актрисой. Но это так дорого стоит. Пожалуй, не меньше десяти тысяч долларов, всей фермы не хватит... Ты сколько заплатил за институт?
— Нисколько. Наоборот, мне платили.
— Кто?
— Государство.
— За что?
— За то, что учился, мне платили государственную стипендию.
Элла смотрела на него непонимающими глазами.
— А ты, Элла, сколько училась?
— Я двенадцать лет. Окончила среднюю школу с фермерским уклоном. Нас научили управлять теми машинами, — Элла кивнула в сторону сарая, где стояли машины, — ходить за скотом и птицей... А еще учили, как стать умелой хозяйкой, хорошей женой...
К обеду Элла приготовила салат, такую хитрую комбинацию из свежих и маринованных овощей, фруктов, зелени и нивесть из каких приправ.
Какая женщина не испытывает восторга, если ее способности замечены и оценены? Даже скупая похвала Каргапольцева привела Эллу в состояние веселого возбуждения. Она безумолку щебетала и смеялась.
— Хочешь послушать, какую штуку мы сотворили в прошлом году?
Элла отложила вилку, отбросила со лба прядь волос.
— Перед президентскими выборами я, моя школьная подружка Дебби и ее муж Эдвард решили изучать отношение американцев к идеям Линкольна. Отпечатали листовку и стали собирать подписи. Содержание ее... Один момент, сейчас принесу...
Элла убежала в свою комнату, вернулась со свернутым листком.
— Вот, пожалуйста... «Мы будем бороться за свободу и с рабством до тех пор, пока конституция нашей страны сохраняет свободное слово и пока не добьемся, чтобы по всей большой стране под лучами солнца и под падающим на нее дождем выходил на свой труд только свободный человек». Ладно. Вышли на улицу, останавливали прохожих, просили подписать листовку. И знаешь, что получали в ответ?
— Что?
— «Советская пропаганда», «Русская прокламация». А ведь это слова нашего великого Авраама, он их ровно сто лет назад произнес. Ну, что ты на это скажешь?
— Что скажу? — переспросил Иннокентий. — А то, что Америка шагнула далеко назад от идеалов Линкольна. Даже от тех, которыми жила в минувшей войне. Я не ошибся?
— Это совсем неожиданный вывод. Мы думали не так. Мы думали: новое время — новые идеи. — Она беспомощно посмотрела на Иннокентия. — Знаешь, оставим это до папы. Он любит такие разговоры.
А Хитт в это самое время оживленно беседовал с хозяином «Веселого улья». Безвременно погибшая Делла приходилась двоюродной сестрой хозяину отеля Роберту Сомлеру. Роберт оптом скупал у Леона почти всю птицу, а так же немалую часть свинины. Они были не просто партнерами-коммерсантами, но и друзьями, друзьями-родственниками.
Когда все расчеты были сверены, Сомлер спросил:
— Что будешь?
— Хорошего вина.
Раскупоривая бутылку, как бы между прочим произнес:
— Везет же тебе, Лео, это я о Кенти.
— Порядочный парень. Спасибо тебе, Боб.
— Я долго наблюдал за ним, присматривался, а потом понял: это то, что тебе нужно. Сильный, здоровый, честный... Да, Лео, — мистер Сомлер круто повернул направление разговора, — а что ты можешь сказать о его взглядах?
— По-моему, предан России, и ее новому строю.
— Почему же он не возвращается в свою Россию?
— Видишь ли, Боб, Иннокентий честен, он больно переживает свою связь с фашистами... Не знаю, что за связь, он, видимо, не договаривает... В общем, боится взглянуть в глаза, как он говорит, «честным советским людям».
— Понятно, — Сомлер наполнил фужеры и продолжал: — А как ты думаешь, Лео, если эту болячку расперчить, откажется он от мысли вернуться домой?
— Возможно, возможно. Впрочем, не знаю... Не берусь судить. А собственно, что ты, Боб, прицепился ко мне с расспросами?
— Могу, Лео, открыть тебе секрет. Один весьма известный человек, господин Керстен...
Заметив улыбку Хитта, Сомлер рассердился.
— Не веришь? Господин Керстен много лет заседал в конгрессе.
— Возможно, возможно. Продолжай, не горячись.
— Так вот, господин Керстен направил «меморандум» в конгресс. Рекомендует создать специальные партизанские части из тех, кто бежал из стран, контролируемых Советами.
— Это что-то новое.
— Именно, новое. Если таких людей хорошо обучить, они легко могут просочиться за железный занавес и... — Роберт запнулся, очевидно, подумал: стоит ли заканчивать.
Леон подзадорил:
— Смотрю, Боб, ты стал опасаться меня.
— Просочиться, жечь, взрывать, сеять панику... и убивать, если надо...
— Понятно. Но причем здесь ты, я и Иннокентий?
— Лео, ты становишься совсем недогадливым. Если твоего Кенти сбить на эту дорогу, заинтересовать, он стал бы самым подходящим человеком для такого дела. Понимаешь: партизанские части за железным занавесом!
— Частей-то пока нет, есть только рекомендация безответственного человека.
— Нет, так будут. — Еще больше разгорячился Роберт. — Запомни мои слова — через три-четыре года Штаты будут иметь такие части. Я слышал, что они уже создаются в Западной Германии.
— Возможно, возможно, — согласился Хитт, — только об Иннокентии забудь. Договорились, Боб?
— Ты чужой на нашей земле, в тебе нет истинного американского патриотизма.
Леон хотел всерьез рассердиться, но ограничился лишь колючим и злым замечанием. Он обозвал Сомлера политическим шпиком: ты что, мол, мечтаешь нажиться на поставке человеческих душ?
Леон не догадывался, что Сомлер принял участие в судьбе Каргапольцева совсем не из добрых человеческих чувств, а исходил из других соображений.
Хитт возвратился домой не в духе. Элла сразу же заметила это и приступила к допросу.
— Папа, что случилось? Почему надутый?
Леон поставил машину, и, не отвечая на вопросы дочери, направился в летний лагерь свиней, на отдаленный участок.
К Иннокентию он искренне привязался, да и давно заметил, что между ним и Эллой складывается нечто большее, чем дружба. Леон радовался этому. Но вдруг вмешался Боб... Из их неприятной беседы Хитт сделал для себя только один вывод: «Надо убедить Иннокентия окончательно отказаться от возвращения в Россию. Тогда из него можно вылепить что угодно. Но я буду делать это не для того, чтобы его потом послали в Россию взрывать и убивать, он нужен мне здесь».
Сделав такой вывод, Леон наметил для себя подходящий план и стал осуществлять его незаметно и настойчиво.
Каргапольцев пересыпал кукурузное зерно из тележки в самокормушку, насвистывая тихо мелодию танго, модного в годы его юности, что-то вроде: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось...» Мысли же все чаще возвращались к разговору с Эллой. Точнее сказать, к самой Элле: к ее глазам с лукавинкой, к стройной фигуре, к шоколадному загару шеи и рук. Он не слышал, когда подошел хозяин.
— Хау дую ду[5], мистер Каргапольцев, — весело поздоровался Хитт.
Иннокентий вздрогнул, словно Леон мог прочесть то, что он думал о его дочери.
— Здравствуйте, мистер Хитт.
— Ты что, испугался?
— От неожиданности.
— Привык, поди, в лагерях-то быть всегда в напряжении.
И, не дождавшись ответа Иннокентия, положил руку на его плечо и, мягко похлопывая, добавил:
— Теперь тебе нечего бояться: я тебя за сына почитаю: мой дом — твой дом.
— Да, от лагеря нелегко, видно, отвыкнуть. Бытие определяет сознание, — улыбнулся Иннокентий.
