— Вы это сами видели?

Иннокентий поймал себя на том, что уже всякое неодобрительное слово о советской стране стало оскорблять его.

— Это неправда? — спросил хозяин, уклоняясь от его вопроса. И поспешно добавил:

— Я не хотел обижать вас, не хотел. Мне донесли о вашем примерном поведении. Не сердитесь — я... это... буду протежировать вам... Гуд бай...

Хозяин вновь заулыбался и, пропустив вперед женщину, ушел.

Этот визит показался Иннокентию странным, но он не придал ему значения, не обратил внимания и на обещание хозяина «протежировать».

На работе он разгружал пароход с фруктами. Вдруг на палубе раздался тревожный крик: с трапа упал в воду человек. Одни говорили, что поскользнулся, не выдержал тяжести ящика, другие — что сам бросился... Когда подняли утопленника, Иннокентий с трудом опознал в нем Ивана Ивановича.

Каргапольцев пытался подавить неприязнь к покойнику, вычеркнуть из памяти ту встречу, но очень уж глубоко ранил этот человек его душу... Санитары в белых халатах положили труп на носилки и пошли по бесконечно длинному трапу. Уже через четверть часа все позабыли о случившемся. Будто и не было никогда на свете человека с лицом, похожим на грязную вату.

Каргапольцеву надо было расплачиваться за свои дорожные расходы: за билет на теплоходе, за питание в пути...

В небольшом особняке на Калифорн-стрит, куда зашел Иннокентий, его встретила миловидная девушка и спросила:

— Вы к нам, господин?

— Мне отделение «Толстовского фонда»...

— Это здесь. Посидите, пожалуйста.

Девушка скрылась за невысокой голубой дверью, а Каргапольцев, усевшись в глубокое удобное кресло, от нечего делать стал разглядывать приемную.

Легкий треугольный столик, два кресла, телефонный аппарат, окрашенный в зеленый и красный цвета. Ничего лишнего...

Зато комнату за голубой дверью можно было принять за кабинет гоголевского городничего. Массивный, из черного дуба, стол с клыкастыми львиными мордами по углам, стулья с высокими резными спинками, чернильный прибор с золотым штурвалом на капитанском мостике — все это напоминало о стародавних русских временах.

Навстречу ему поднялась здоровенная старуха — седые пушистые волосы, густые черные брови, розовое лицо, ну прямо актриса под гримом. Да еще глубокий голос и носовое произношение «н»!

Она назвалась графиней Валерией Александровной Райской, выслушала Иннокентия, растолковала ему порядок погашения задолженности по переезду в Штаты.

— Скажите, голубчик, вы не очень спешите? — спросила, когда он поднялся.

— Нет, сегодня суббота.

— Не откажите в любезности ответить на несколько вопросов. Мы так давно разлучены с Россией, что каждую весточку оттуда воспринимаем, как...

Графиня запнулась, не сумев подобрать сравнения.

— Пожалуйста, — ответил Иннокентий, выручая ее из беды, хотя большого желания продолжать беседу у него не было. «Ну вот, с живой графиней довелось встретиться», — пошутил он про себя.

— Вы давно из России?

— Давно.

— Скажите, голубчик, читать вы умеете?

— Немного умею. Перед войной окончил институт.

— Да, да, — закивала графиня. — Ваш отец, наверное, красный комиссар.

— Нет, байкальский охотник.

— Байкал. Это где-то на дальнем севере?

— Скорее на Дальнем Востоке.

— Да, да. А вы графа Толстого читали что-нибудь?

— Даже трех графов Толстых читал. Какой вас интересует?

Старуха не уловила насмешки, продолжала допытываться.

— Графа Льва Николаевича Толстого. А вы еще кого имеете в виду?

— Алексея Константиновича, он, правда, давно жил. Еще Алексея Николаевича.

— Ах, это тот, который продал душу дьяволу и переметнулся к большевикам...

Беседа с графиней начала забавлять Каргапольцева. День не рабочий, торопиться ему было некуда.

— Насчет души Алексея Николаевича, графиня, ничего не могу объяснить. А Льва Николаевича у нас в школе изучают.

— Сочинения графа Толстого в советской школе! Нет, вы напрасно, голубчик, пытаетесь внушить мне... вранье... обман... ложь. Да, да, ложь... скажите, а вы о своих господах что-нибудь знаете?

— О каких господах?

— Ну о тех, кому принадлежал ваш отец?

— В Забайкалье крепостного права не было. Туда помещики почему-то не ехали, — отвечал Иннокентий, едва скрывая усмешку.

Перемешанные запахи острых духов, плесени, сырости и старушечьего пота вызывали тошноту. Каргапольцев спросил, поднимаясь:

— Простите, графиня, у вас еще есть вопросы ко мне?

— Да, да, — встрепенулась Райская. — Еще один вопросик. В Россию вы собираетесь возвращаться?

И поняв бестактность и неосторожность такого вопроса, заученно выпалила:

— Я только из человеческих побуждений, без всякой политики.

— Пока не решил, графиня, — сказал Иннокентий, на этот раз серьезно и искренне.

— Не делайте этого, голубчик. Я слышала, всех, кто возвращается из-за границы, раньше высылали в Сибирь, а теперь вешают прямо на Красной площади.

— Я читал в «Новом русском слове». Не вы сочинили?

— Нет, голубчик, кто-то другой, наверное.

— Прошу прощения, графиня.

Проходя мимо миловидной секретарши, Каргапольцев задержался и прошептал:

— Милая девушка, уходите отсюда, скорее уходите. Все живое здесь сгниет, заплесневеет...

Глаза у девушки округлились: таких слов ей ни от кого не приходилось слышать.

На улице Иннокентий несколько раз глубоко вдохнул воздух и направился к своему отелю. В холле гостиницы неожиданно встретился с Григорием Кузьминым, который заметно почернел и осунулся. Иннокентий обрадовался, потащил к себе в номер.

— Ну и камера, брат, у тебя...

— «Веселый улей», — а не что-нибудь там, — громко рассмеялся Каргапольцев. — В ресторан спустимся или сюда закажем?

— Давай сюда. По душам покалякаем, новостей невпроворот.

Рассказ о встрече с графиней развеселил Кузьмина, зато, выслушав историю Ивана Ивановича, зло выругался и добавил: «Собаке — собачья смерть».

Григорий закурил.

— А про березоньку, это молокане пели. Слышал о них: лет пять-десять назад сюда перебралось семей что-то полтыщи. Секта такая, их царская власть преследовала и православная церковь. Живут по-русски. Крепкий народ, больше грузчиками в порту. Тебя она за шпиона приняла, ей-богу! Всех, кто приезжает из Советского Союза, они встречают хлебом-солью, как желанных гостей, а здешним русским не доверяют.

Опрокинули по рюмке, запили апельсиновым соком, лениво пожевали бутерброды.

— Из наших новостей, самая интересная об Анджее. Не слышал?

— Нет. Что с ним? — спросил Каргапольцев, отложив бутерброд.

— А ты послушай. Ты уехал, его тут же определили в контору, помощником к мэнеджеру.

— Добился своего холуй, святоша.

— Погоди... Однажды мэнеджер взял его с собою во Фриско, а Глущак свистнул у него портфель с деньгами и был таков. По слухам, тысяч пятьдесят цапнул: то ли жалованье, то ли выручка.

— Ловко! Вот это монах! Джексон, поди, бесится!

— Мечется, как тигр в клетке. Рычит страшно, особенно на нас, восточников. После тебя приехала партия мадьяр. Называют себя «венгерскими революционерами». А сами явные контрики, мятежники против революции... Ну и зажал он их! Сейчас деревья опрыскивают какой-то гадостью — дышать невозможно. Многие заболели. И я, видишь, не уцелел.

— Что с тобой? — испуганно спросил Иннокентий.

— Легкие не выдержали. Смотри.

Кузьмин показал платок, покрытый бурыми пятнами крови.

— У врача был?

— Был. Говорит, требуется длительное лечение.

— Надо соглашаться.

— Ты забыл, друг мой, где мы находимся? За рентгеноскопию взяли полсотни долларов, а на весь курс лечения надо тысячи полторы. Бизнес!

Кузьмин отхлебнул апельсинового соку и, глубоко вздохнув, продолжал:

— В общем, по Маяковскому получилось: ехал за семь тысяч верст вперед, а приехал на семь лет назад. Только мы — уже на сорок лет назад. Плохи мои дела, Иннокентий Михайлович, не знаю, куда податься.