Обе понимали – надо что-то делать. И на следующий день блюда в меню, висевшем на двери черного хода, стали на пять-десять центов дешевле. Они решили, что так будет справедливо.
Еженедельник миссис Уимс
«Бюллетень Полустанка»
6 апреля 1933 г.
В КАФЕ ПОМЕНЯЛОСЬ МЕНЮ
Постоянные посетители кафе, заглянув на прошлой неделе в меню, сильно удивились: помимо всего прочего, там значилось филе опоссума, ребро скунса, козлиная печень с луком, пудинг с лягушатиной и пирог с паштетом из грифа.
Одна семейная пара приехала аж из самого Гейт-сити только ради того, чтобы пообедать. Они прочитали меню, развернулись и успели отойти на полквартала, когда Иджи открыла дверь и прокричала: «Первое апреля – никому не верю!»
Этой супружеской паре из Гейт-сити за причиненный моральный ущерб кроме обеда бесплатно подали пирог с кокосовым кремом.
Кстати, моя дражайшая половина на днях впустил в дом одну из своих охотничьих собак. Псина приволокла кость, и, представьте себе, я поскользнулась на ней и сломала на ноге большой палец. Доктор Хэдли положил гипс, но теперь мне приходится являться на работу в тапочках, и я не могу ходить собирать новости. Так что если у вас есть интересные сообщения, приносите мне их сами на почту.
Дот Уимс
Родс-Серкл, 212
Бирмингем, штат Алабама
19 января 1986 г.
Опять наступило воскресенье, и Эвелин с мужем собирались в приют. Эвелин сняла с огня кофейник и подумала: «Хорошо бы сегодня никуда не ездить». Но когда дело касалось матери, Эд был непреклонен, так что она даже не решилась заикнуться о том, как ей не хочется тащиться в такую даль ради того, чтобы сказать «здрасьте» вечно ноющей, требовательной свекрови.
Для нее эти поездки были пыткой. Она ненавидела запах болезни, лизола, смерти. Это напоминало ей о матери, о докторах и больницах.
Эвелин было сорок, когда умерла мама. Тогда она и начала бояться смерти. Теперь, открывая по утрам газету, она первым делом, не заглянув даже в свой гороскоп, читала колонку некрологов. Сообщения, где усопшему было лет семьдесят-восемьдесят, приносили ей облегчение, а если покойник доживал до девяноста, она искренне радовалась и чувствовала себя в некоторой безопасности. Но стоило ей прочесть о смерти сорока– или пятидесятилетнего человека – и целый день она чувствовала себя не в своей тарелке, особенно если в конце некролога семья усопшего просила присылать пожертвования в Общество борьбы с раком. Но хуже всего на нее действовали сообщения, в которых причина смерти не объяснялась.
После непродолжительной болезни… Какой?
Скоропостижно скончался… От чего?
Какой именно несчастный случай?
Она хотела, чтобы все было написано подробно, черным по белому. Никаких предположений и недомолвок. Особое отвращение она испытывала, если семья просила направлять пожертвования в Общество защиты животных. Что это значит? Человек умер от бешенства? Собака укусила?., или кошка поцарапала?
Но все-таки большинство просьб о пожертвованиях относились к Обществу борьбы с раком. Она удивлялась, почему ей приходится жить в теле, которое стареет, ломается и болит? Почему было не поселиться внутри доски? Или в печке? Или в стиральной машине? Куда лучше иметь дело с обыкновенным мастером, с электриком, например, или водопроводчиком, чем позволять врачам тебя трогать. Когда у нее начались родовые схватки, доктор Клайд, акушер, стоял над ней и врал прямо в лицо:
– Миссис Коуч, вы позабудете об этой боли, как только увидите своего малыша. Так что поднатужьтесь немного, и все. Вы об этом даже не вспомните, поверьте мне!
Какая ложь! Она помнит каждый спазм – такая была запредельная, невыносимая боль – и ни за что не стала бы рожать второго ребенка, если бы не настойчивые просьбы Эда. И еще одна ложь: второго родить оказалось ничуть не легче, чем первого, даже труднее, поскольку уже знаешь, что тебе предстоит. Она злилась на Эда все девять месяцев, и слава богу, у них теперь есть Томми, потому что больше – ни за что, никогда! Насколько, конечно, это от нее зависит.
Всю жизнь она боялась врачей. Сначала относилась к ним с недоверием, а теперь – с ненавистью, отвращением и презрением. С тех пор как в палату, где лежала ее мать, с важным видом вошел тот доктор с историей болезни под мышкой…
Щуплый, костлявый бог в дешевом костюме и грубых башмаках. Такой самодовольный, такой весь значительный, с порхающими вокруг медсестричками – гейши, да и только! Он даже не был маминым лечащим врачом, просто совершал утренний обход. Эвелин стояла у постели, держа маму за руку Войдя, он не счел нужным представиться.
Она сказала:
– Здравствуйте, доктор. Я ее дочь, Эвелин Коуч.
Не отрывая взгляда от записей, он громко произнес:
– У вашей матери быстро прогрессирующий рак легких, метастазы в печени, поджелудочной железе и селезенке с некоторыми признаками распространения процесса на костный мозг.
До этого мама даже не подозревала, что у нее рак. Эвелин не хотела, чтобы она знала, она и так была достаточно напугана. До самой смерти Эвелин не забудет выражение животного ужаса на мамином лице и этого доктора, который шествовал по коридору, упиваясь своим величием. Через два дня мама впала в кому.
Она запомнила и эти серые, стерильные бетонные стены комнаты ожидания в отделении реанимации, где она просидела несколько недель, нервничая и смущаясь, как и остальные посетители. Они знали, что их родные лежат в соседней комнате – холодной, лишенной солнечного света – и ждут смерти.
А они сидят здесь, совершенно чужие друг другу люди, в крошечном замкнутом пространстве, вынужденные быть на виду в самый сокровенный, самый болезненный момент своей жизни. Не знают, что говорить, как себя вести. Никакие правила этикета здесь не действовали. Никто не подготовил их к такому тяжелому испытанию. Эти несчастные, перепуганные и смущенные, как и она сама, люди были почти в шоке, но, храбрясь, говорили о повседневных заботах, о том, что все будет хорошо.
Родственники одной пациентки так боялись, что не могли заставить себя поверить, что умирающая за стеной женщина – их мать. Называли ее «наш пациент» и спрашивали Эвелин, как дела у «ее пациента», отодвигая от себя правду как можно дальше и стараясь смягчить боль.
Ежедневное совместное ожидание. Ожидание того страшного момента, когда их вызовут, чтобы принять решение – отключать систему или нет.
– Так будет лучше…
– Чтобы поскорее отмучились…
– Они бы сами этого хотели…
– Врачи говорят, что они уже умерли…
– Это только техническая сторона дела…
Техническая сторона дела?
Спокойные, взрослые рассуждения… А на самом деле хотелось одного – кричать и звать маму, милую маму, единственного человека на всем белом свете, который любил ее так, как никто в мире больше не полюбит.
В ту субботу врач заглянул в комнату ожидания. Все разговоры смолкли, все глаза прикованы к его лицу. Он оглядел сидевших.
– Миссис Коуч, можно вас на минуту в мой кабинет?
Пока она дрожащими руками собирала сумку, сердце ее колотилось, остальные глядели на нее с сочувствием, а какая-то женщина ласково тронула ее за плечо, но все они мысленно благодарили Бога, что пришли не за ними.
Словно под гипнозом, Эвелин внимательно слушала врача. Он говорил об этом как о чем-то простом и естественном: «Нет смысла продолжать мучения…»
По его словам выходило, что это самое разумное решение. Она поднялась как зомби и пошла домой. Ей казалось, что она готова смириться и отпустить маму.
Готова?! Да нет же, никто не может просто взять и отключить аппарат, поддерживающий жизнь матери, и нет этому оправдания. Выключить свет своего детства и уйти, словно погасить лампу и выйти из комнаты.
Она никогда не простит себя за то, что не хватило смелости вернуться в больницу и быть до конца рядом с матерью. До конца дней суждено ей просыпаться в слезах от чувства вины, и ничто в мире ей не поможет.
