— Владыка! Тебя ли вижу? — выговорил Юрий Всеволодович с немалым трудом, будто заново учился произносить слова. Слов-то и не получалось, не складывались они и звучанием воздуха густого не проницали.

Но Симон все понял:

— Какая же радость свидеться! Встань же, обнимемся!

— Но со мной был Кирилл, а не ты. Где он? И где я? Почему мы вместе?

Симон лукаво затряс головой в нимбе разлетающихся солнечных волос, сказал беззаботно и весело:

— А ну его, Кирилла-то! Не спрашивай о нем и не тревожься. Пускай покамест останется там… еще побудет…

Владыка неопределенно махнул куда-то в сторону сухонькой рукою.

Юрий Всеволодович так и не сообразил, где и почему оставлен Кирилл, но чувство, что все теперь будет хорошо и с Кириллом, и с ним самим, так полно охватило его, что он вскочил, не чувствуя тела, как бывало в детстве, и сразу попал в душистое холщовое объятие владыки, вспомнил почему-то, что надо скорее исповедаться, даже не исповедаться, а на что-то долго, сладко жаловаться и плакать и испытывать облегчающее утешение.

Но Симон сказал:

— Не надо, ведь и так все ведомо. Пойдем-ко, дитятко светлое.

И нисколь не показалось странно, что его, пятидесятилетнего и седого, называют дитяткой, и он послушно двинулся вслед за владыкой по некоему зеленеющему склону. А встречь им со склона бежали кипучие прозрачные ручьи, покрывая и наклоняя своими струями головы цветов, пурпурных и желтых. Юрий Всеволодович пытался вспомнить, как их зовут, й не мог, нисколько не огорчился, только удивлялся, почему они с владыкой босы идут по ручьям, не чувствуя хлада их стекленеющих накатов.

И тут ему пришло на ум самое важное, самое больное, что надо немедленно сообщить духовному отцу:

— Владыка, Владимир сгорел!

Симон посмотрел на него вопросительно и кротко и сказал:

— Ничего.

— Сыновья мои сгорели, жена, внуки, снохи и все людие! — с надрывом выкрикнул Юрий Всеволодович.

— Это не навсегда. Ты не печалься. — Владыка потрогал его за плечо бесплотными перстами.

— И Владимирская Божья Матерь, наверно, сгорела, — сказал Юрий Всеволодович, чтобы владыку наконец проняло.

— Ее утварью церковной заложили, сосудами, плитами, известью также. Видение иконы заградили. Народ некие плакали, а потом утешились. Икона сия в веках земных невредима пребудет и много еще чудес совершит.

Юрий Всеволодович хотел спросить, откуда Симон знает это, но не решился, потому что это значило как бы недоверие выказать владыке, обидеть его, может быть. Ас ним было так хорошо. Но не утерпел, чтобы не пожаловаться:

— Что они на нас взыскивают, татары незнаемые? Какой долг? Чем мы провинились?

— Все виноваты, все грешны, — несколько сухо и назидательно отозвался епископ.

— А Юрьевец мой? — вспомнил князь. — Нет места милее, и ему погибнуть?.. Помнишь, там так же ручьи промеж сосен по крутоярам бегут, березки тоненьки свечками стоят?

— Под воду уйдет, — помолчав, сообщил владыка.

— О Господи! — воскликнул Юрий Всеволодович. — Пошто под воду-то? Как это?

— Долго сказывать, — уклонился Симон. — Многое сокроется, но потом опять явлено будет.

— Почему сокроется?

— По недостоинству человеческому. Но Юрьевец не весь уйдет, не весь, утешься. И любим будет, ах как любим всеми русскими!

Юрий Всеволодович впервые за последние времена улыбнулся. На сердце у него потеплело. Можно ли владыке не верить?

— Кто узнает его, навсегда полюбит. Невидим он станет для антихриста и его присных, однако укроет христиан чистых сердцем, не причастных ко злу.

Юрий Всеволодович догадывался: все, что говорит его духовный отец, он говорит иносказательно, но не знал, как навести его на более понятные рассуждения, чтоб он стал менее уклончив.

— А я нисколь и не уклончив, — вдруг произнес владыка. — Ты хочешь сразу все вместить. Возможно ли? Мы о чем говорим-то с тобой, подумай?.. Это ведь раньше с тобой было: прискакал гонец, привез донесение, на словах излагает, как да что. Иль князь некий приехал: так и так, Гюрги, произошел важный случай, на меня половцы напали. Ты ему в ответ изругаешься, потом сообщаешь: вот этак надо поступить нам с тобой. — Владыка пустил тоненький смешок, не разжимая уст, потом добавил: — Но теперь-то все совершенно иное!

— Странно ты меня водишь, святый отче, — опечалился Юрий Всеволодович. — Снисходительствуешь, будто я, впрямь дитя несмышленое, и речешь загадками. Что значит иное?

— Поступки здесь боле не совершаются. Все, что сделано, сделано. Покаяния не принимаются. Раньше надо было.

— Когда раньше-то? — потерянно спросил Юрий Всеволодович, почему-то испытав от этого известия ужасную тоску.

— Когда время для этого было отпущено. А ныне поздно, — сказал Симон с несвойственной ему суровостью.

— Владыка, — примирительно, робко продолжил Юрий Всеволодович, — если Батый покинет Русь, мой Юрьевец вновь, что ли, станет видим?

— Многое будет невидимо, до самого второго пришествия Христа, — смягчился и епископ. — Люди будут смотреть глазами и не видеть. Иные же слепы, но все будут зрить и пророчествовать.

— Новые пророки придут? — удивился князь.

— Да ну, пророки!.. Так… предсказатели. Гадатели. А знатцы духовные и старцы великие великими молчальниками будут, тишайшими изо всех. Кому многое ведомо, уст не размыкает, ибо переполнен.

— Не понял. Почему это?

— Ну вот, на все у тебя — почему? Потому что не нужно. Не к чему. Зачем слова на волю пускать, если воспринять не могут? Но иным будет все-таки дадено.

— Что дадено? — тупо перепросил Юрий Всеволодович, сам сознавая, что тупо и лишне.

— То есть сказано будет кое-кому кое-что, сказано! — как-то по-детски легкомысленно отмахнулся владыка и порхнул из ручья на песчанку. — Иди сюда, сынок, на твердь прибрежную.

Юрий Всеволодович тоже без малейшего усилия перенесся из бурного ледяного кинула, в котором они шли, на теплую зернистую отмель и засмеялся, радуясь своей легкости:

— Мы с тобой аки слетки, владыка. Мне было так больно, даже память была болью. А теперь прошло. Отчего это?

— Ты теперь свободен от памяти и желаний.

— А зачем мне нужна такая свобода?

— Ты и впрямь, как дитя, любопытен, только не обижайся, — осторожно сказал Симон. — Не спеши. Хочешь меня, будто книгу, перелистать и все узнать. Теперь некуда торопиться.

— Да, да, — согласился Юрий Всеволодович. — Так славно и так просто. Нет желаний — и ты свободен. Но для чего? Чувствую, меня стремит куда-то, и опасаюсь. Непривычно мне все это.

— Ты для высшего свободен, — сказал епископ, стряхивая с холщовой ряски сверкающие капли.

Юрий Всеволодович опять не понял, но промолчал. Он испытывал небывалый покой, и этого было довольно.

По-прежнему всюду был тот же преизобильный золотистый свет. В нем жарко горели позолоченные купола и кресты дальних храмов, а ближе, в дымке зеленоватожемчужной, сияли крыши не виданных никогда ранее теремов, хрустальные окна беломраморных зданий, чистые широкие лестницы из розовых камней — и безлюдье. Только начинался легонький звон с невидимых звонниц.

— Служба, что ль, начинается? — спросил Юрий Всеволодович.

— Тут всегда служат, славу поют и вечно благодарят, — сказал владыка. — Но нам еще далеко идти. Это я тебя встречать вышел по большой моей к тебе любови.

— Ах, хорошо! — вздохнул Юрий Всеволодович, оглядываясь вокруг. Его дивило, что при таком все затопляющем свете и блеске не жгло, а дышалось необыкновенно легко.

— Это награда тебе такая, — опять угадал его мысли Симон. — Милость тебе посылается за страдания и за труд — отдохновение. А бывало, на пирах-то, с гусельниками и песенниками, с бубнами и свирелями кто вино пил? Горе встающим заутра и питье гонявшим, чая вечера с сопелками и плясками! Отметаемся их, да?

— Да пошто они нужны-то? — послушно отверг Юрий Всеволодович и сопельников и гусельников. — Без них лучше даже. И в разуме просветление. Просто по обычаю бывало сие… А что с язычниками после смерти сделается? — Его все занимала судьба порубанных татар..