— Дозволь одежду снять, мед горячий в пот кидает. — Он сбросил собачий малахай о головы, распахнул долгополую собачью же шубу шерстью наружу.

— Я тебя о чем спрашиваю?

— Счас, счас!.. Как пришли к реке Воронежу отряды Субудая, я влился в десятку воинов, у нас ведь воины строятся в десятки, а из них сотни, из сотен — тысячи. Не понравилось мне в десятке — одни там татары да уйгуры, я в другую перешел. Забыл я, что этого ни в коем случае делать нельзя, тяжкое наказание за это последует: кто допустил переход, того заковывают в оковы, а кто перешел, тому казнь, сердце вырывают.

— А ты сбежал? Да? — мнимо участливо спросил Василько.

— Нет. Мии-баши как узнал, что я толковин и лазутчик, велел меня не трогать. А тут бой под Коломной — страшный бой, такого монголам еще не приходилось вести. Ставка Кулькана, сына Чингисхана, была, как положено, позади войска, в безопасности, но ваши урусы прорвали ряды, очутились сзади и умертвили Кулькана — неслыханный позор! Неслыханно и невиданно, чтобы погиб чингисид! Такое началось в войске смятение, что один татарин в моей десятке бросил копье и помчался к реке, чтобы обмыть рану. Тысяцкого, который выручил меня, сразили стрелой в горло, мне не на кого было уж рассчитывать… — Бий-Кем посмотрел на Василько, доверяет ли ему молодой русский князь. — Вот тут-то я и решил бежать.

— Да зачем же? Ведь вы же взяли Коломну, победили? — не понял Василько.

— Э-э, князь, это по-вашему так… Не знаешь ты монгольских порядков. За проступок одного воина у нас рассчитывается своими жизнями весь десяток, за вину десятка — вся сотня. Трусость в бою, бегство — нет тяжелее преступления. А воину вырывают сердце даже за то одно лишь, что он растерялся, или вовремя не выручил соседа, или опоздал в строй из-за того, может, что заболел или ему приспичило — никто не станет разбираться, смерть на месте!

— Что же это так зверски-то? — удивился Василько.

— А как же иначе можно покорить всю вселенную?

Мед делает человека разговорчивым, и казалось, монгол предельно откровенен. Юрий Всеволодович вспоминал предостережения Глеба Рязанского и не мог решить для себя, как относиться к услышанному от монгола.

— А ты не врешь ли все? Не хочешь ли одурачить меня?

— Князь! — поднявшись со скамьи и преданно глядя в глаза Юрия Всеволодовича, начал Бий-Кем. — Если я замыслил против тебя плохое, пусть никогда не родится у меня сыновей, пусть родятся одни только девки.

— Значит, говоришь, до весны Батыга сюда не сунется?

— Бурундай…

— Это все одно. Значит, до весны?

— Пусть споткнется и упадет на полном скаку мой конь!

— Ну что же, может, поверю тебе, а может, погожу, — промолвил Юрий Всеволодович, словно бы для одного себя лишь, и велел мечникам увести пленника.

— Да, посмотрим ужо, — согласился Василько. И оба они представить себе не могли, как недолго им оставалось годить и смотреть.

Ночь была совсем уж близка, но небо стало светлее, на нем появились грязно-серые разрывы, а небоземная овидь на закатной стороне пробивалась едва приметным розоватым свечением. Стали угадываться и ближние деревья. Они стояли тихо-тихо, не шелохнувшись, словно помертвевшие.

Раздражавшее шуршание льдистых снежинок в дымовом отверстии шатра прекратилось. И многодневное утомление мыслей утихло. Печаль души и смущение ее сменило спокойствие обреченности, пустота отчаяния. Зачем снова и снова обманывать себя надеждами, притворяться, что веришь в ожидаемую подмогу, в чудо, во внезапное, необъяснимое исчезновение татар? Сам Христос молился, боясь: если только можно, Отче, пронеси чашу сию мимо Меня; и не миновало Его, но страданием Его и мукою крестной спасение человеков началось. Что же, и мы во спасение отчины своея примем меру назначенную.

То, что ни один из сыновей за месяц и знака не подал, уже предзнаменование. Они или в осаде, или в плену, или мертвы уже. Ушли, оставив победить отцу.

— Сыновья твои в изножье твоем упокоятся, — произнес чей-то такой знакомый, но неузнаваемый голос.

— Кто здесь? — воскликнул Юрий Всеволодович, вглядываясь в полутьму шатра, слабо освещенного походным масленым светильником.

В углу проступило худое лицо с густой бородой и выпуклым лбом. Глаза глядели пристально и печально.

— Шурин, что ль? — со страхом вопросил князь Юрий. — Ты как здесь? Иль на подмогу пришел? Немыслимо… Что я? Разве ты не в Чернигове? А говорили, ты к уграм бежал? Как же тут очутился? Как нашел нас?

Князь Михаил помедлил:

— Сказать что-то хочу…

— Скорее же! В тоске я и нетерпении.

— Ярослав не придет. Но наказан будет.

— Нам погибнуть, ему — жить. Этим наказан?

— Сына убьют.

— Александра? Который женится сейчас?

— Другого. В Твери.

— Тлен дыхает по всей земле нашей.

— Так.

— Но откуда знаешь про Ярослава и детей моих? Что это значит: в изножье упокоятся? Почему так?

— Там уснут, — таинственно пообещал черниговский князь.

— Дивлюсь я видеть тебя. Как тебя стража пропустила? Я и не слыхал ничего. Али спят псы бесстыдные?

— Да о чем ты? — отвечал Михаил как-то невнятно и неохотно. — Можно ли не впустить брата жены твоей? Пришел, и все. Видеть тебя надобность. Важное нечто молвить хочу.

— Что же? Реки быстрее? Страшно мне отчего-то.

— Слушай! — в ухо сказал Михаил. — Се тайна. Ты что попросишь — получишь. Я получу, что захочу.

— Не понял я, — шепотом же ответил Юрий Всеволодович. — Чего я попрошу? Откуда ведомо?

— Зна-аю, — протянул Михаил из уст в уста. Дыхание его шевелило бороду Юрия Всеволодовича. — И я то же получу. Одинаково у нас будет.

— Что будет? Ты прорицаешь, что ли?

— Ах, больно мне, больно, — исказивши лицо, тусклым голосом пожаловался черниговский князь. — Тут больно. — Он показал перстами на сердце. — Прямо пятками бьют.

— Да ты что? — закричал Юрий Всеволодович. — Кто тебя бьет? Ты бредишь, что ль?

— Не знаю кто, — всхлипнул черниговский князь. — Я их не знаю.

— Ты-ы видение? — догадался Юрий Всеволодович. — Ты мне примстился?

— Какое я видение? — осерчал Михаил. — Я тебе столь важное известие, а ты — видение…

— Так что, и мне — пятками в сердце? — дрожа, спрашивал Юрий Всеволодович.

— Тебе? Нет, тебе — другое, — бормотал Михаил, отшатываясь в тень, в угол и сверкая оттуда глазами. — Но головы, головы наши одинаково…

— Я получу, что попрошу, а ты, что захочешь? Но не одно ль и то же это? Пошто прямо не можешь предсказать?

— Куда уж прямее? — усмехнулся Михаил. — От-де-лят-ся, шурин. Отделены будут.

— И ты сам захочешь? — еле шевеля губами, спросил Юрий Всеволодович.

— Не своею охотою, нет. Его же не предам. Слышь, князь? Но ты не узнаешь. Ты уйдешь до этой поры.

— Ты позже? — прошептал Юрий Всеволодович.

— Я потом, — таинственно сообщил Михаил. — Внуков повидаю, а уж потом…

— Каких внуков? Очнись! Иль не знаешь, они в Ростове? И живы ли, неизвестно. Ты безутешен, как я, и бредишь.

— Внуки? Не-е. Как можно? Глеб княжить будет в Белоозере. И град его будет силен богатством. Но это не сейчас, потом, потом… — бормотал шурин. — Его не увижу, но с Бориской, старшим, еще встречусь на земле.

— Где? — холодея, допытывался Юрий Всеволодович.

— Не знаю. Не ведома мне земля сия. Река большая, не видывал я такой. А Бориска отроком уже будет. Вот он на шею мне кинулся. А мне больно, я залит чем-то горячим: и грудь моя, и одежда. Но уста мои, каменея, все равно будут повторять: я христианин.

— Он и мой внук, сын Василька. И я оплакиваю жизнь его пятилетнюю.

— Говорю тебе, спасся! — радостно и удивленно воскликнул черниговский князь, зажимая себе шею. Сквозь пальцы его текли багряные струи и капали на грудь.

— Лжешь ты, а? Себя и меня тешишь. Отчего ты в крови? Кто тебя? Откройся!

— Напрасно ты Ярослава ждешь. Своенравен и самолюбив без меры. Не оправдаются надежды твои. Помнишь, как он мне сказал: вы — себе, а я — себе и креста никому не целую?