Возвели церковь на всеобщую радость, да обернулась эта радость горестью.

Апоница рассказал, как принял князь Федор мученическую смерть, все без утаю и щадения поведал, глаза в глаза отцу покойного и юной безмолвной вдове.

Был Апоница сам не в себе, как в бреду и трясавице.

— Все равно умерли, — говорил, — никто не повернул назад, все вместе полегли мертвые. Быть сече лютой. На Рязань идут.

Среди общего плача и воя великая княгиня, мать Федора, лежала без памяти, а Юрий Игоревич без слов, страшен лицом, все ласкал пальцами острие меча и улыбался.

Евпраксия не вскрикнула, не оцепенела, не лишилась чувств — подхватила младенца своего Ивана и рванулась в церковь, где шла в это время заутреня. Проскочила притвор, протиснулась сквозь плотно стоявших в церкви прихожан и начала взбираться по лестнице на хоры. Увидев ее, певчие даже оторопели, а княгиня взбежала еще выше, куда поднимались изредка по хозяйственным надобностям пономарь или староста.

Она распахнула окно, перекрестилась и, не выпуская из рук сына, ринулась вниз, на окаменевшую мерзлую землю.

— Заразилась! — закричали в городе. Вместо утрени в церкви стали моления об упокоении душ новопреставленных.

На ветвях еловых воздвиглись три гроба. В них — одетые в белые саваны князь Федор, княгиня Евпраксия, княжич Иван.

На челе у всех — венчики с изображением Спасителя и предстоящими Ему Божией Матерью и Иоанном Предтечей.

— Живущий под яровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится…

После панихиды сразу и отпели.

— Плачу и рыдаю, когда размышляю о смерти и вижу во гробах лежащую, по образу Божию созданную нашу красоту безобразною, безславною, не имеюща виду…

Маленький, словно игрушечный, гробик с Иваном Постником был отставлен в сторонку от одров его родителей, над ним батюшка Евстафий совершил особое отпевание, как над непорочным, безгрешным созданием. Нет нужды молиться об оставлении его грехов — их нет, а когда батюшка Евстафий произносит его имя, то поминает усопших Федора и Евпраксию, о которых блаженный младенец Иван Постник станет молитвенником как непорочный наследник Царства Божия.

Сын батюшки дьякон засомневался было, следует ли отпевать княгиню Евпраксию, сознательно лишившую себя жизни. Отец строго упрекнул его за нетвердое знание чинопоследования заупокойного богослужения: кто лишил себя жизни по неосторожности либо будучи невменяем из-за острого приступа душевного отчаяния, самоубийцами не признаются.

Отдали им всем последнее целование.

…Вот какова наша жизнь! Это подлинно цветок, это дым, это роса утренняя. Пойдем же на могилы и там посмотрим, куда делась доброта тела? Где юность? Где глаза и облик плоти? Все увяло, как трава; все погибло! Пойдем же, припадем со слезами ко Христу.

Принесли тела упокоившихея к великому Чудотворцу Николе Корсунскому и положили в едином месте и поставили над ними кресты каменные. И зовется о тех пор великий Чудотворец Николой Заразским по той причине, что благоверная княгиня Евпраксия с сыном Иваном сама себя заразила.

— Даруй, Боже, безбурие в лукавом море суетного и мерзкого жития. Страшно житие сие, люто море, и помышления, яко вороны, играют, — жаловался, стоя у кивота, владыка Кирилл. — Сам веси, Человеколюбче, о чем молю Тя. Упокой отведших к Тебе и живущих призри. Сохрани от дьявольска обстояния и неистовства вражеска. — Глаза его наполнились жгучею влагою. Торопливо утерев слезы, он мелко перекрестился со смиренным поклоном…

Что хочет разузнать великий князь от несчастного Глеба? Унижен человек безмерно и не восстать уж ему. Все внутренние скрепы в нем разрушены, и разум помутнен. Как душезнатец опытный, Кирилл это видел и не судил уже осужденного.

Но толмач, сидящий в порубе?.. О, тут что-то другое… Не полезнее ли было бы с ним, а не с Глебом иметь пространное собеседование?

Служка уже донес о прибытии в стан князя Святослава, о падении Рязани и о двух пленниках, захваченных Дорожем. Только один миг видел владыка Глеба, когда его вели на расспрос, лицо его дряблое, дрожащее, подобно тесту избитому. Одного лишь взгляда хватило, чтоб прочесть, что уготовано человеку сему. Стыдясь и за грех почитая, вспомнил владыка свой испуг: а вдруг попросит благословения? Но Глеб прошел мимо, усмехнувшись вкривую. Видно, давно уж привык жить без окормления духовного. Богоотступник отринутый — а жалость к нему остро когтила сердце, ибо предугадывалась обреченность его пути под водительством дьяволовым.

— Покаянию даешь время, Христе, нашу искушая любовь, — прошептал Кирилл в томлении. — Судьбы, Тобой ниспосылаемые, суть глубины великие.

— Владыка, — попросил служка, — дозволь служебникам и монахам облачиться в порты исподни овчинныя? Иные со студения изомроша беспортьем.

— Не возбраняем студения ради, — сказал Кирилл. — А разве они еще не забыли, что кожи животных носить им не можно?

— Ослабли от хлада.

— Руки и ноги ваши ослаблены, как в церковь идти, а на игрища и дела пронырливые убыстрены. — Зная за собой доброту, которой он и по нужде побороть был не в силах, владыка почитал необходимым выказывать иногда строгость самым неожиданным образом, чтоб трепетали и укорот заране имели. Но тут же и раскаивался и чуть ли не повиниться готов был. Поэтому быстрым переходом он сделался ласков и попросил служку проводить его с факелом в ставку великокняжескую, чтоб на толмача поглядеть, если он еще не спит.

— А хоть бы и спал! — ответил грубым голосом решительный служка.

— Вот ты, меншик, кем до меня был? — допрашивал владыка, поспешая за ним и недовольный его нечтивостью.

— Сначала батюшка урядил сады оплетать плетнями, потом соль вываривал. Мы из Соли Галицкой сами.

— Лучше в монахах-то?

— Трудно воде запруду прососать на перст, а там и пошла размывать, — загадочно ответствовал служка.

— Не знашь, покормили толмача иль просто так бросили?

— Собачье брашно ему, а не царский дар!

— Ты эти упражнения в речениях сильных брось! Монаху не приличествует.

— Да ведь он враг наш, владыка!

— Сорока молвит: я вчера у Бога была, нынче я буду мелких птиц судити.

— Понял, — засмеялся служка. — А вот, например, корчемники вино с водою месят. Их тоже осуждать нельзя?

— Любишь вино-то?

— Да так, просто для разговору молвил.

— Вино, возлиянное не по мере, люто. Новгородцы вон даже утвердили меж собою крестным целованием, чтоб играния бесовского не любити и бочек не бити.

Служка удивился и сказал, что у них в Соли Галицкой вино хранят не в бочках, а в корчагах.

— Вино — орудие диавольское для уловления слабых, — сообщил на это владыка.

— Да мы и не привержены, — потупился служка.

— Смотри у меня! — погрозил Кирилл.

У самой ставки служка осветил факелом лицо владыки и сказал, глядя в упор, со значением:

— Так думаю, толмач наш — ведец. Все вызнает, а за ним и ватага его нагрянет, и атаман ихний.

— Да мы его взаперти будем держать в темнице. Веди-ка его ко мне да огней поставь побольше. Мечники, пущайте пленного сюды!

Монгол вошел с достоинством, с поднятой головой, с прямым, бесстрашным взглядом узких агатовых глаз.

— Сядь! — указал епископ на лавку. — Кормили тебя?

— Хлеба давали.

— А меда?

— Этого нет.

— Но пьете ли вы меда да пиво? — начал владыка издалека.

— Арзу и харзу из молока пьем. Но не жадно. Ибо кто жаден к питию хмельного, тот потеряет и лошадь, и стада, и все добро свое, так что превратится в нищего.

— На, отведай меда нашего.

Служка живо налил из княжеского кувшина полчаши.

Монгол подошел шагами легкими, неслышными, протянул руку. Она была у него сухая и черная — то ли грязная, то ли отродясь такая.

Владыка даже отшатнулся.

— Давно ли в мыльне был?

— Где это?

. — В бане, где моются.

— Мы не моемся никогда, чтобы не противиться провидению и не гневить духов. Если смоешь грязь — смоешь и силу.

— А чем вы занимаетесь? Вы — скотоводы и владеете пастбищами?