При этих словах Глеб неожиданно вскочил, впился взглядом в лицо Юрия Всеволодовича. Под болезненно красными, вспухшими веками его темные, без зрачков глаза казались непроницаемыми, однако что-то таилось в их глубине, на самом дне — ужас ли, безумие ли… Но только миг один и длилось его замешательство, Глеб овладел собой, снова опустился на колени, но голос все же выдал его, чуть дребезжал, когда он спросил:

— Ты хочешь, стало быть, знать, почему я с ума не съехал или не вздернул себя на осину? А зачем? — Глеб с нарочитой наглецой ухмыльнулся в седые усы.

— Ну, ладно… — выдохнул Юрий Всеволодович. — Я не духовник твой, чтобы выслушивать бесстыдные глаголы… А другие-то навряд от тебя и услышишь…

— Не веришь мне? Я знал, потому с собой тебе важного татарина привел. — Глеб заерзал, выказывая побуждение подняться с колен и вылезти из угла.

— Он же монгол?

— Кто их разберет, все они одна морда. А ты его накормил? Мы ведь с ним с третьего дня ни маковой росинки во рту не держали.

Юрий Всеволодович позвал отрока:

— Подай меду и хлеба.

Отрок положил на столешницу каравашек, поставил долбленную из кала солонку и глиняный запечатанный кувшин.

— Нацеди в чашу. Ему одному.

Глеб нетерпеливо опрокинул в волосатый рот тягучий крепкий мед.

— Налей еще.

Опорожнив вторую чашу, он сразу заметно подобрел, глаза под мохнатыми бровями стали блескучими и шалыми.

— Я тебе, царь Георгий, как на духу скажу…

Юрий Всеволодович смотрел испытующе, прикидывал: спьяну ли, с издевкой или из сугубой учтивости и усердия царя подпустил?

— Хлеб-то мягонький! — Глеб любовно поглаживал белесую корочку ржаного каравайчика. — Сами печете?

— Пекли… А нынче уж ни муки, ни житного квасу. Жду Ярослава из Новгорода, вот-вот должен быть.

— Каравай начинают с головы. — Глеб снял с пояса укладной нож, раскрыл его и отрезал хрустящую горбушку.

Двадцать лет проскитался я на чужбине, там только лепешки пекут. А вот, видишь, не забыл, что каравай с головы починают. — Он жевал не жадно, с удовольствием. Потом произнес, шамкая: — Навряд дождесси.

— Что?

— Не дождесси ты Ярослава.

Юрий Всеволодович никак не выдал себя, сидел неподвижно, не спуская с Глеба изучающих глаз. Наконец разрешил:

— Посоли хлебушко-то.

Глеб взял щепоть соли и продолжал с набитым ртом:

— Хан Батый сам пошел на Новгород через Торжок.

Он посмотрел на кувшин, потом на Юрия Всеволодовича. Тот еле приметно кивнул головой, и Глеб без смущения пододвинул к себе кувшин. Выпил одну чашу и сразу же наполнил снова, уже не спрашивая позволения у хозяина. Налил всклень, да не впрок: то ли поторопился, то ли захмелел — тягучий вишневый мед потек по бороде и груди. Глеб поднялся, намереваясь выйти из угла, Юрий Всеволодович осадил его:

— Не суетись! — сказал властно и жестко.

— Ты погляди, как я оболочен, ровно ярыжка, — пожаловался Глеб. — И цвет-то не угадаешь, то ли сер, то ли зелен, полы-то одни мохры. — И опять потянулся к кувшину.

— Довольно!

Глеб вздрогнул и отшатнулся, как от удара, помолчал, насупившись.

— Вы-то с Ярославом в благоденствии родились, а я обречен на испытания смолоду. Ты вот к Мстиславу Удалому на Калку не пошел, к моим рязанским князьям не пошел, а Ярослава ждешь? Чегой-то он пойдет твой Владимир щитить, когда у него у самого на попечении город поболе и побогаче твоего?

Руки великого князя, лежавшие на столешнице, сжались в кулаки. Глеб опасливо покосился на это движение, но все равно гнул свое:

— Конечно, вы с ним одного отца дети… Как он, так и вы, по его заветам…

— Отец-то наш чем перед тобой виноват?

— Передо мною — ничем. Рази я что говорю. А вот перед Южной Русью грешен, и не простится ему на Страшном суде и не надейся, Гюрги! Сколь жестоко терзали и грабили ее степняки-половцы! Я среди них два десятка лет прожил и от многих ханов наслышан: кабы русские князья исполчились хоть один раз все вместе, не только Тмутаракань, а всю степь до лукоморья и Хвалисского моря могли бы себе вернуть. А когда Игорь Северский пошел на них походом, твой отец, что, поддержал? И не подумал? Сидел тут, среди своих лесов и болот. Мне князь Владимир Игоревич, который в плену у Кончака на его дочери женился, сказывал…

— Он помер в двенадцатом году, — прервал Юрий Всеволодович.

— Знаю! — отмахнулся Глеб. — Я с ним видался во втором году на похоронах отца его, князя Игоря. Так вот, говорил мне Владимир тогда, что вы, Мономаховичи, погубите раздорами своими Русь. Так и вышло. Не тогда, так нынче.

Юрий Всеволодович строго глядел в одну точку. Понятно, почему Глеб Рязанский слова эти напомнил: родственные они души с Владимиром, может быть, и друзья даже — сын Игорев тоже ведь был проклят и сгинул где-то на чужбине. Он затеял войну с Галицкими боярами, лишил жизни почти полтысячи человек, в войне той в 1211 году были умерщвлены и его родные братья, трое Игоревичей. Их смерть на совести одного только Владимира. Так что было о чем поговорить двум братоубийцам.

— Гюрги, Святославле, что вы на меня волками глядите? Какой взыск у вас ко мне? Что вам за дело до наших рязанских распрей? Про Исады вспоминаете? Тот пир кровав? Ну, пьян я был, помутился разумом. Да, положили шестерых… Им уготовили Царство Небесное, а себе муку вечную. — Глеб усмехнулся беззубым неопрятным ртом. — Думаете, я опять по чью-то душу пришел и на престол хочу? He-а, князи. Это вы ошибаетесь, так думавши… А пошто пришел я с татарами? Тоска гнала меня в родные края, на Русь. Вам не понять изгнанника и грешника нераскаянного. Дайте выпить еще маленько… Не дадите? Жадные вы, Всеволодовичи! Весь ваш род мономаховский жадный! А у меня ничего нет, и ничего мне не жалко! Не верите? Побожусь! Святославле, ты подобрее, прикажи еще налить старенькому. Я ведь никому не нужный… И не вредный. Я же вам дела старой памяти не поминаю!

— Каки таки дела? — вырвалось у Святослава.

— А дяденьку вашего мужеблудника? Стыдоба на всю Иверию. Только благородство царицы Тамары покойной потушило эту историю.

— Ты уж и там побывал? — удивился Святослав.

— А как же? Говорю этому Георгию: подлец ты, подлец, жеребец ореватый. Позоришь русских среди наших единоверцев картвелов. Он и не знает, куда глаза девать, чего отвечать.

Братья засмеялись.

— Во-первых, Георгий нам не дяденька, а брат-двоюродник, — сказал Юрий Всеволодович. — Во-вторых, царица Тамара когда померла? Выходит, врешь ты!

— Царица Тамара померла, верно! — со слезой воскликнул Глеб. — Красоты и ума непостижимого. Рази я говорил, что она жива? Она после вашего жеребца еще замуж выходила. Не отрицаю. Но и вам бы, князи, не лаять меня, а приветить, как родного. Почему?.. Ладно уж. Долго я хранил молчание. Но теперь делаю признание. Поскольку это далекое прошлое и поступок мой в Исадах тайна великая. Почему братьев моих поубивали? Зверь я, что ли? Кровь пью? — Глеб поднял палец, призывая ко вниманию. — Тяжко говорить сие. Но братья мои заговор составили противу батюшки вашего Всеволода. — С пьяной важностью Глеб оглядел братьев. — Я дознался и пресек. И вот благодарность! Всю жизнь провел с чужаками. Легко ли?

— В тое лето, как ты убивство учинил, и батюшка-то наш помер. А я на престол взошел, — перебил Юрий Всеволодович. — Может, ты меня спасал от заговора рязанского?

— Вот всегда оно так! — горюнился Глеб. — Такова благодарность человеческая. Спасителя своего, избавителя поношению предаете и милостынею попрекаете. И кто меня пожалеет? Даже Бог не пожалеет. Потому — виноват! Сам знаю, сколь страшен я. Все равно душа погибла. Одно облегчение — медку. А, Гюрги?

— Плесни! — велел отроку Юрий Всеволодович.

— Вот и добро, и славно! — расцвел Глеб. — А я вам, князи, баечку скажу. Под медок пойдет баечка не пьяная, а поучительная. Хотите?

— Монголу в подвале расскажешь, — поднялся со своего места Юрий Всеволодович.

— Э-э нет, князь владимирский, ты послушай-ка, что было во городе Рязани, всего невдалеке. А татарашка моя и так знает. Мы там вместях обретались и все видамши.