А тут еще нашелся странный половец по имени Овлур.
— Пойду с тобой, в Русь, — сказал Игорю, и не похоже было, чтобы подстрекал и испытывал.
Тысяцкий находился в плену вместе с сыном, который, как оказалось, был парень не промах: выведал от своей любовницы — жены хана Туглия, что хан Гза намерен как можно скорее умертвить Игоря. А Игорь знал об особых счетах с ним хана Гзы, у которого брат Игоря Олег Северский год назад взял вежи, жену, детей и сокровища.
И Игорь решился на побег.
Время выбрали удачное: ханы Кончак и Гза отсутствовали в ставке, должны были вернуться через день-другой из удачного грабительского похода, а нерадивая стража по этому поводу опилась пьяным кумысом.
Река Тор не велика, через нее можно было перекликаться: Овлур знак подавал, будто уточка в камышах птенцов созывала, Игорь отвечал ему посвистом ночной птицы. В версте три-четыре окрика, стало быть. Игорю предстояло преодолеть по вязкому берегу и по воде не больше трехсот саженей, а на том берегу его ждали два половецких скока — один под седлом, второй заводной, в поводу. Словом, путь на родину был чист, и Игорь постарался вполне им воспользоваться. Остальные четыре беглеца — Овлур, конюший и тысяцкий с сыном — должны были пробираться следом пешком и поодиночке, соблюдая сугубую осторожность.
После тринадцати дней тревожного и опасного пути, когда до Новгорода Северского оставалось меньше полуднища, а значит, верст двадцать, конь под Игорем угодил передней ногой в кротовую нору, тяжело грохнулся оземь и больно придавил своего всадника. Игорь не мог ни на коня сесть, ни продолжить путь пешком. Вынужден был заночевать в селе Святого Михаила. Местный крестьянин помчался в Новгород Северский, рассказал о случившемся несчастье. Ярославна тотчас же села на коня и выехала к супругу. Сретение их было трогательным: они так друг другу обрадовались, что, обнявшись, даже не могли говорить, только плакали и не скрывали слез.
Во время побега Игорь намечал сразу же поехать в Чернигов к Ярославу и в Киев к великому князю Святославу, но нога у него была столь сильно покалечена, что Ярославна уговорила его призвать лекаря и травников для исцеления.
Вынужденный коротать время в тереме, он вспоминал подробности плена и побега, пытался осмыслить произошедшее с ним. Вскоре прискакали раздобывшие где-то в пути коней тысяцкий со своим сыном, конюший и Овлур. Стали вместе судить о недавно минувшем, сын конюшего придумал:
— А ты, княже, призови летописцев, пускай все занесут на пергамент в свиток монастырский.
— Я своему дьяку стану рассказывать вслух столь медленно, чтобы он успевал записывать, — решил Игорь.
Каждый день утром и после обеденного сна дьяк стал приходить с чернильным пузырьком и очиненными перьями. Клал на колено гладкую дубовую доску, на нее лист пергамента и записывал, что говорил ему князь. Случалось, и боярин Петр что-то уточнял, а иной раз и сам дьяк позволял себе внести взволнованное речение.
В зачин первого пергаментного листа дьяк вывел, как положено, киноварью: «Слово о полку Игоревом». Подумав, добавил с красной строки: «Игоря, сына Святославова, внука Олегова».
Игорь сидел поодаль на стольце с подлокотниками и спинкой в молчаливой задумчивости, словно забыв, зачем призвал дьяка. Тот сам напомнил о себе:
— Как зачнем, княже?
— Как зачинал Нестор житие преподобного Феодосия, а-а? Может, так же? Ты помнишь ли?
— Помню, помню: «Не лучше нам, братия…»
— А ты так пиши: «Не лучше ли нам, братцы, начать на старинный лад печальную повесть о походе князя Игоря Святославича». Успеваешь за мной?
— Успеваю, успеваю! — Дьяк скрипел лебединым пером, посыпал строчки толченым кирпичом, откладывал законченный пергамент на столешницу и доставал новый лист, объявлял, очень довольный собой: — Готово! Давай дальше!
— «Начнем же, братия, эту повесть от старого Владимира до нынешнего Игоря, который укрепил свой ум, заострил сердце мужеством и, исполненный ратного духа, повел свои храбрые полки на землю половецкую за землю Русскую…»
То, что князь говорил о себе в третьем лице, не смущало дьяка, знал он, что так принято в книжном списании. Все тонкости грамоты и пенья церковного освоил дьяк в монастырской школе, теперь сам обучал малых детей четью-петью, грамоте и счету. А еще за то привечал князь своего дьяка, что мог тот потешить игрой и на гуслях, и на трехструнном гудке, и на свирели.
— «Тогда по Русской земле, — проговорил Игорь неторопливо, разделяя слова голосом и поглядывая, успевает ли за ним писец, — редко покрикивали пахари, но часто вороны каркали, деля между собой трупы, да галки перекликались между собой, собираясь лететь кормиться…»
— Княже, — робко обратился дьяк, закончив очередной лист. — Ты сказал, что про твой поход будем писать, а сам вон про Олега Святославича, про Владимира Мономаха да про Бориса Вячеславича… Они же померли давно, их нет уж на земле, зачем же писать про них?
— Потом поймешь, пиши знай. — Игорь Святославич надолго замолк, вспоминал или обдумывал что-то, шевелил губами, видно, сам с собой разговаривал.
Дьяк терпеливо ждал, но время зря не терял — расправлял пергаментные листы, подправлял написанное, очинял впрок перья.
— «У князей вместо борьбы с погаными — междоусобия, брат стал говорить брату: «Се мое, а то — мое же». И начали князья малое великим называть, сами на себя ковали крамолу; поганые же со всех сторон победно нападали на Русскую землю. О, далеко залетел сокол, избивая птиц, — к морю! И Игорева храброго войска уже не воскресить…»
Дьяк писал сначала полууставом, чтобы покороче было, но затем, оставшись один, перебеливал уже полным русским уставом. Работа доставляла ему большую радость, он читал и перечитывал написанное, дивясь, сколь складно выходит повесть княжеская. Очень горевал, когда работа по каким-либо причинам на какое-то время прерывалась.
Сначала Игорь Святославич, как только поджила у него нога, ездил в Чернигов и Киев. Потом в Новгороде Северском большая радость приключилась: вернулся из плена сын князя Владимир, и не один, а со Свободой Кончаковной и малым дитем. Обвенчали их по церковному обряду, отгуляли свадьбу. Дьяк ждал, что теперь князь снова призовет его, начинил особо тонких, ястребиных перьев, настоял бутыль чернил из сушеных желудей. Но тут новое событие, уже горестное: умер отец княгини Ярослав Владимирович Галицкий, прозванный Осмомыслом то ли за то, что знал восемь языков, то ли потому, что был умен за восьмерых, а еще говорили, что жизнь его была полна излишеств и он имел восемь мыслей, восемь забот за раз.
Когда призвал наконец Игорь Святославич дьяка, тот первое, что спросил:
— Княже, как же быть с Осмомыслом?
— Зачем же надо как-то быть?
— Так ведь мы написали про него, как про живого: «Галицкий Ярослав Осмомысл! Высоко сидишь ты на своем златокованом столе, подпирая венгерские горы своими железными полками, заступив королю путь, затворив Дунаю ворота…» Вот, а теперь как же быть, нешто вымарывать в пергаменте?
— Ничего не надо делать. Он был тогда живой. А ты пиши, знай, дальше, что скажу.
Только к концу 1187 года вывел дьяк последний раз с дыхания, с новой, красной строки: «Спев песню старым князьям, будем петь и молодым: «Слава Игорю Святославичу, буй-туру Всеволоду, Владимиру Игоревичу! Да здравствуют князья и дружина, борющиеся за христиан с погаными полками! Слава князьям и дружине! Аминь».
Судьба князя Игоря и его «Слово» были хорошо известны в каждой княжеской семье. Как было не восхититься доблестью братьев Святославичей, их ревностью постоять за землю Русскую и добыть себе честь и славу, их доброжелательностью и стремлением творить добро, которые не позволили им бросить в беде черных людей! Занимательны подробности похода и судьба Игоря — сказочный успех в первой же стычке с погаными, тяжелое поражение и позорный плен, а затем такой захватывающий дух побег из ханской неволи! А вдобавок и рассказано-то обо всем этом в «Слове» с такой трогательностью и украсой!
