Женившись, он не только не оставил своего увлечения книгами, но стал относиться к ним еще дотошнее.
Книги обыкновенно хранились в разных кельях монастыря, в трапезной, в храме, теперь Костя решил все их собрать в одну вивлиофику. Но опять же — не абы как, не в один ворох, а бережно разложенными по пристенным поставцам. На отдельном, закрытом слюдой поставце — Четвероевангелия, Евангелия недельные — для каждодневного чтения, Жития Святых, апокрифические сказания о ветхозаветных и новозаветных лицах и событиях, другие книги отечные — повести о христианских подвижниках, сочинения Кирилла в переводе его брата Мефодия, содержащие беседы и прения с еретиками, магометанами и иудеями. В другом поставце «Физиолог: слово и сказание о зверях и птицах», «Пчела, речи и мудрости от Евангелия, Апостола, святых мужей и внешних философов», здесь же драгоценные греческие книги «Повесть о взятии Царьграда крестоносцами в 1204 году», «Девгениево сказание» — греческий список вместе с переложением на церковнославянский, византийские хроники, излагавшие историю человечества, апокрифы («Сказание, како сотвори Бог Адама», «О царе Соломоне», «Хождение Богородицы по мукам»), а также особо почитаемые отроками «Александрия» и «Повесть о Троянской войне».
Каждую книгу Костя если не прочел, то в руках-то своих не раз и не два понянчил с любовью и благоговением. Он уж отцом большого семейства стал (сперва две дочери народились, потом сын Всеволод, через год Владимир), но вивлиофика оставалась по-прежнему главным предметом его радения. Решил, что иные книги сильно обветшали и требуют починки и поправки. Заказал греческим и ганзейским купцам довольное число дорогих харатий, которые называли еще пергаментом, а то и просто кожами, потому как они выделывались из телячьих или козьих да бараньих шкур.
Всю работу Костя любил исполнять собственноручно. Брал восемь пергаментных листов одного размера, пришивал их к бечевке или ремню, а затем крыл досками. Предварительно доски обтягивал кожей или оковывал золотом и серебром, украшал многоценными каменьями, навешивал на каждую доску затейливые застежки — не для красы, а чтобы не коробились и не портились книги. Ради этого на некоторых Евангелиях были даже приписки назидательные сделаны: «А который поп или дьякон чтет, а не застегнет всих застежек, буди проклят».
Имелись в вивлиофике еще и такие пергаменты, которые никак нельзя было переплести, — они не сшивались, а свертывались на скалку и назывались свитками. Для надежного и долговременного их сбережения Костя велел изготовить укладочки и чехольчики, а для одного старинного свитка длиной в восемь саженей сшили кожаную трубу с донцами. И не только книги и свитки — ни одна даже грамота, докончальная или жаловальная, попавшая каким-то образом в вивлиофику, не оставалась без Костиного внимания, всякая была накрыта чистым листом харатии и уложена в скрыню. И все казалось Косте, что мало у него книг, он заказывал писцам все новые и новые рукописи.
В детстве и отрочестве Юрий, как все княжичи, учился в монастырской школе и, как все, читывал «Сладкогласную Псалтырь», «Шестоднев», «Поучения Владимира Мономаха» и некоторые иные еще книжицы, какие наставники велели чести. Он полагал, что князьям, занятым многотрудными делами, не до чтения мудрых, трудных для уразумения книг, довольно простую грамоту знать. Другое дело счет, сию науку князю знать надо поизряднее — хоть воинство пересчитать, хоть взятую добычу оценить, хоть с купцами и ремесленниками безубыточно рассчитаться. А чтение — что? Оно только монашеству и духовенству приличествует.
Из шести братьев один лишь Костя наинак думал, пошел он не в род княжеский, а из рода. Правда, еще и Святослав чтением книг баловался — видно, когда сидел в Великом Новгороде, заразился от старшего брата.
После смерти отца единая Ростово-Суздальская земля разделилась на четыре княжества, во главе которых стали Юрий, Константин, Ярослав и Владимир, а младшие Святослав и Иван остались на руках у Юрия. Оба жили в своих малых уделах. Иван-Каша являлся к великому князю по первому зову, а вот у Святослава вечно находились какие-то нечаянные препоны и случаи, мешавшие приехать вовремя в стольный город. Юрий удивлялся, сердился, а однажды, когда Святослав вместо себя прислал гонца, решил нагрянуть к нему без предупреждения и узнать, каки таки безотложные гребты мешают ему исполнять волю великого князя. На вопрос, где Святослав, дворецкий ответил:
— Князь Святослав Всеволодович в пиршеской палате с важными иноземными гостями.
— Пиянствует?! — вскипел Юрий и кинулся по пристенной лестнице в верхнее жилье.
Святослав, верно, сидел в застолье с мужами досужими и вожеватыми, однако перед ними не кубки с медами стояли, а лежали раскрытые книги и чистые харатии. Юрий от неожиданности застрял в дверном проеме. Оставаясь невидимым для хозяина и его гостей, прислушался.
— Как вместить в разуме, что над землей семь небес, семь кругов и шесть ворот солнечных? Почто так мудрено устроено? — вопрошал Святослав.
Один из гостей, говоривший разборчиво, но с излиха усиленным выражением голоса на иных словах, отчего Юрий заподозрил в нем греческого священника, степенно возразил:
— «Книгу Еноха» иудейские жрецы написали. Все басни и брехня сиречь…
— Нешто и Космы Индокоплова писания басни и брехня суть? — вмешался в разговор местный поп Иоаким.
— Николи нет! «Христианская топография» истинно толкует: небо над нами двойное, прослойка между ними водяная, а поверх верхнего неба, коего не видим мы, смертные, обитает Сам Бог.
— И ангелы?
— Нет, ангелы живут между небом и землей и катят по небесным кругам разные светила.
— И души умерших тут же, между небом и землей, — добавил Святослав. Услышав его речь, Юрий изумился про себя: во-о, умник! А тот продолжал: — Известно, земля — аки столешница меж гор и стены высотой до неба, а писания язычников Аристотеля да Платона, еще и Птоломея в вивлиофике брата моего покойного Кости имеются, но честь их не след, дабы в смущение велие христиан не вводить.
— Истинно, истинно, — подтвердил важный греческий священник. — Да и то: буди земля аки шар, то иные из людей должны ходить вниз головой!
Это замечание вызвало смех всех, кто сидел за столом. Даже и Юрий за дверью понял несуразность суждений неведомых ему темных язычников и тоже едва не рассмеялся. Подавив веселье, вспомнил, зачем пришел, намерился было шагнуть в палату, да какая-то непонятная сила удержала его, он развернулся и, неслышно ступая мягкими, без каблуков, подошвами сафьяновых сапог, спустился вниз.
— Скажи князю Святославу, что опосля я приду, а нунь он мне не нужен, — велел дворецкому и привычно, почти не глядя, закинул левую ногу на спину стремянного боярина, который стоял уже, согнувшись, у оседланного коня. Не погнал с места вскачь, выехал с подворья шагом, словно боялся помешать Святославу и его ученым гостям вести многоумную прю.
Потом узнал, что Святослав сделал обыкновением каждодневно честь книги и милостиво принимал ученых мужей, приходивших из Греции и западных стран, подолгу беседовал с ними и спорил. А еще пожалел запоздало Юрий, что в свое время не пристрастился, как братья Костя и Святослав, к чтению книг: ведь пращуры Владимир Мономах да Ярослав Мудрый небось еще больше чли книг, нежели даже Святослав, а потому и стали столь прославленными и почитаемыми во всех землях русскими государями. Отчего же случилось так, что Святослава Костя направил на верную стезю, а Юрий остался на обочине?..
Костя, брат! Как мало я вспоминал тебя! А если вспоминал, то лишь злое. Липица язвой во мне сидела и жгла. Что я делил с тобой? И страстотерпцы Борис и Глеб меня не вразумили. Их кротость и старшему брату покорение совесть мою не разбудили. Ведь у них со Святополком Окаянным было так же, как у нас с тобой. Святополк как старший право на престол имел, а отец отдал его Борису. Но ты не убил меня, как Святополк брата, а снисхождение к неразумию моему оказал. Кровожадности не было в тебе. Я же понимаю, что на Липицу тебя Мстислав Удатный раззадорил. Никто не звал его — сам напросился в покровители новгородцев и в заступника твоего старшинства, вел себя как имеющий право наказывать и награждать. Ярославу велел покинуть Новгород, а мне сойти с престола великокняжеского. Удивительно ли, что Ярослав стал надмеваться? Удивительно ли, что я сказал: ежели сам отец не мог рассудить меня с Константином, то Мстиславу ли быть нашим судией? Пусть Константин одолеет в битве — тогда все его. Ничему, видно, сравнения не учат да и на ум не приходят, когда надобно. Мало мы в детстве дрались. Потом наверстывали. Борис и Глеб только свои жизни отдали, не желая междоусобия. А мы сколько людей положили на кровавом пире? Это и мучает меня больше всего. Но хотелось бы мне сейчас поглядеть на тебя, Костя, и поговорить. Пусть недолго. Мало же ты прожил! Всего тридцать три года. И странно, только ты умер, как вся обида моя испарилась куда-то, ожесточение прошло и надсада исчезла. Чувство вины, глубоко таимой, и сострадание овладели мной. Хоть и целовал я крест на верность тебе, но примирение наше было неполным. Те два года, что оставались до твоей смерти, я избегал встреч, а если они случались, не мог в глаза тебе смотреть и старался не произносить твое имя. Не сумел я, как заповедано, возлюбить ближнего, как самого себя. Себя любил больше… Но дети твои, Костя, сыновцы мои, никогда мне престолонаследие в упрек не поставили. Они твою волю чтили. Хотя сам ты решение нашего батюшки покойного переиначил…
