— Георгий?
— Ага. Он сказал Елизавете, так царскую дочку звали: «Не бойся, девица!»
— А она?
— Она?.. — Юрий замолк, вспомнив особенно понравившиеся ему слова: «Тебя умоляю, господин мой, уйди отсюда; я вижу приятный твой вид, и младость, и блеск, и красоту лица твоего и тебя умоляю, отойди отсюда скорее, чтобы не погибнуть жестоко». Благородство царской дочки-красавицы и ее восхищение Георгием умиляли Юрия, но признаться в этом вслух ему почему-то казалось стыдным, и он ответил только: — Она боялась, что он не сможет победить страшного гада.
— А он все-таки победил?
— Да, он велел царевне снять пояс и поводья коня, связать ими голову змея и влечь за собой в город, как все равно что овцу на заклание.
— Она так и сделала?
— Ага! Она вела его, радуясь и веселясь!
— Ну, вот и ты своим золотым поясом да наборной уздечкой свяжешь рязанского змия и поведешь его, радуясь и веселясь!
— А правда, какие они, рязанцы, страшные?
— Свирепый народец. Мы уж не раз с ними ратились. Недавно я отправил к ним посла, велел пригрозить: мол, если не вернете нам назад наши пять погостов на Оке, мы ваши земли начнем зорить. А они, подлые, что сделали?.. Они моего посла остригли — и голову и бороду, а для боярина нет больше сраму, чем дать бороду свою обкорнать… Да, обкорнали они посла моего — великого князя посла! — обкорнали, да еще велели ему передать, что они никого, кроме Бога, не боятся. Однако же поглядим ужо, так ли нет ли это?
— А как поглядим? Будем стрелять в них из луков и мечами рубить?
— Может, и не придется этого делать, постращаем только.
Это Юрию понравилось, он заметно повеселел, стал иногда пришпоривать своего Ветра, тот ускорял шаг и выходил на голову, а то и на всю шею впереди коня великого князя. Отец на это не сердился, но сказал:
— Прежде бати в пекло не лезь.
Лес впереди стал редеть, чаще попадались полянки, на которых среди пожухлой травы ярко желтели не испугавшиеся первых морозов цветы крестовника и девясила, который называли еще «Христовым оком». Перешли вброд небольшую речку, а за ней открылась прозрачная сизая даль.
Отец удержал на месте своего коня и поднял руку — дал знак всем остановиться.
— Видишь, черная полоса в самом конце равнины, прямо на небоземе? — спросил у Юрия.
— Лес нешто?
— Рязанцы. Тут я им назначил судное место.
Подскакали на рысях лазутчики, подтвердили: идет отряд ростовских дружинников копий в пятьсот во главе с князем Ингваром.
— Коли пятьсот, значит, не хотят ратиться, на переговоры явились, — решил отец.
Так и оказалось.
Молодой рязанский князь Ингвар, еще безбородый и безусый, восседал на высоком коне очень уверенно, смотрел из-за забрала на владимирцев безбоязненно, даже самовластно. И голос его звучал в осеннем стылом воздухе раскатисто, и речь произнес разумную:
— Великий князь, бьем челом! Воеводу, который учинил бесчиние над твоим послом, мы тоже обстригли и посадили в узилище. Учинять брань из-за пяти погостов не хотим.
— Давно бы так, — одобрил отец. — Я вот и кунщиков с собой привел, чтобы при вас прямо начали они собирать полюдье, много уж податей накопилось.
Рязанский князь сразу как-то потерял свое достоинство, по-детски обиженно сморщил лицо, будто разреветься собрался. Сказал срывающимся голосом, уже не таким звонким, как сперва, а придушенным:
— Дак как же это?.. Ведь то исконно наши, рязанские земли-то… Деды наши там промышляли, бортничали, зверя ловили…
— Промышлять да ловить — это одно, а леса выжигать от дубья-колодья, пал очищать, пашню орать и деревни ставить — совсем иное дело, и исполнили его не рязанцы, а мои люди, не так ли? Покуда погосты из деревень не образовались, вам эта земля ни к чему была, а теперь — вспомнили? Добром не хотите уступить, силой возьму! — сказал отец и оглянулся на свое воинство, которое тучей нависало за его спиной.
Ингвар тоже посмотрел на ощетинившиеся копья владимирцев, тронул повод уздечки, конь под ним встрепенулся, начал перебирать ногами.
— Тпру-у, стой! — Ингвар властно натянул повод, так что конь вздыбился и, опустив копыта, замер.
Юрий с завистью пронаблюдал за этим, признался сам себе, что он так с норовистым конем управляться не может.
— Великий князь! — Голос Ингвара снова обрел твердость и уверенность. — Дело о погостах спорное, но кровь из-за них лить — разумная ли причина?
— Разумейте, языцы, яко с нами Бог! — неопределенно отозвался отец и ждал, что еще скажет рязанский князь.
Ингвар пощипал свои молодые усики, видно колеблясь, высказать ли задуманное, решился-таки:
— Мы вот помакушили и удумали… Чем кровь лить, давай лучше выставим с обеих сторон по богатырю, пущай они сразятся промеж себя в поединке. Чей верх будет, того и погосты, а-а?
— Ну, что же, есть у нас на такой случай детинушка.
— Вот-вот… А у нас Осьмипуд есть, прозвание у него такое.
— Зови его сюда. Вот на этом поле пусть и схлестнутся.
Ингвар развернул коня, вместе с ним ускакали и его оруженосцы.
Детинушкой отец назвал всем известного во Владимире дружинника Якума Зуболомича. Высокий, ладно скроенный, проворный, однако же не осьми пудов весом, нет…
— Батя, — заволновался Юрий, — рази Якум сладит?
— А рази нет? Гляди-ка, плечи-то у него какие — косая сажень! А кулачищи? Ровно копыта трехлетнего жеребца!
Юрий оценивающе посмотрел на сжатые в кулаки сильные пясти Якума Зуболомича, перевел взгляд на передние копыта своего Ветра, огорчился: нет, кулаки все же меньше, зря отец так бахвалится.
Якум начал снаряжаться для поединка. Скинул походную одежду и, оставшись по пояс голым, поиграл длинными мышцами, размялся, прежде чем оболокаться в припасенную на этот случай белую, ненадеванную сорочицу.
— Ишь, как сила-то по жилочкам переливается! — сказал отец Юрию, который все еще огорчался, что Якум не осьми пудов весом и что с рязанцем ему не совладать, значит.
Дружинники хотели помочь Якуму заседлать коня, но тот отстранил их, сам все делал, приговаривая:
— Коли не смогу порвать, значит, надежно.
Прежде чем затянуть подпруги, проверил на разрыв все ремни — нагрудные, удерживающие седло спереди, задние для пристежки сулицы — глотательного копья.
Запрыгнул в седло, которое оказалось очень высоким, однако ноги он все равно согнул в коленях, словно изготовился выпрыгнуть из стремян.
— Э-э, — протянул один из дружинников, — ты, Якумка, ровно сорока на колу. Взял бы мое седло.
— Чем же оно лучше?
— Глубокое, будешь сидеть, как репа в грядке.
— Нет уж, лучше сорокой быть, чем репой, — усмехнулся Якум и подмигнул завороженно смотревшему на него княжичу: — Верно говорю, Георгий Храбрый?
Юрий не нашелся что ответить, это сделал заботившийся о Якуме дружинник:
— Тебе видней, только помни, что против тебя триста двадцать фунтов живого мяса идет.
— Как это? — не понял Якум.
— Столько весу в восьми пудах.
— Ну, мякина на пуды, а зерно на золотники, — отмахнулся Якум и стал пристегивать на обоих боках и плечах дощатую броню без рукавов.
— Ты бы все же надел железное зерцало, — посоветовал все тот же дружинник, который предлагал глубокое седло.
— Нет, там ожерель и обруч мешают. Это мне привычнее. Да и куда как легче. А вот от железных наручей не откажусь. Есть у тебя?
— Как не быть! Есть, есть!
— Ну-тко, давай! — Якум пристегнул на пряжки выгнутые металлические пластины, закрывшие руку от кисти до локтя. — И шелом надобен бы покрепше.
— Булатного у меня нет… Может, медный сгодится?
— Сгодится, давай! — Якум насадил на голову до блеска начищенный шлем с наушами и затылом — пластинками, положенными одна на другую, затянул под подбородком ременные паворози. — И щит у меня легонький да невзрачный: досочки из клена, а поверху кожа козловая…
Тут уж сам великий князь вмешался:
— Возьми мой.
Якум не отказался, но и подойти взять не смел. Навершие и каймы стального щита были золочеными, исподняя часть бархатная с тафтяной подушкой посередине, шелковые тесьмы по сторонам имели золотые кольца и пряжки.