Степан родился в Евпатории в 1913 году. Тиф и революция разбросали его сестер и братьев по стране, и мальчик остался сиротой. В голодные крымские зимы он ютился на улицах под железными бочками, в которых поддерживался огонь. Просыпаясь утром, он видел рядом с собой умерших беспризорников.

На время его приютил одноногий краснодеревщик, и Степан стал расписывать спинки кроватей крымскими пейзажами.

После объявления НЭПа, в 1921 году, в магазинах появилось все, но не для всех. Голодуха и бездомность продолжали убивать крымских жителей, особенно малолетних. Однажды за небольшое вознаграждение какой-то блатной попросил Степана влезть в форточку и открыть защелку. Так началось освоение им новой профессии, а потом и исправительных колоний. Феодосийская тюрьма. Симферопольская. Побеги, снова заключения. Много лет спустя жена Дудника Л. Антонова вспоминала его рассказ, как однажды в кабинете следователя на Лубянке он назвал себя другим именем (собственного он все равно не знал), но у следователя была прекрасная память, и он напомнил фамилию, под которой Степан проходил по делу год назад.

После очередного освобождения Степан решил уехать на Кавказ. Нужны были документы. Увидев на вокзале парня, внешне похожего на него, Степан профессионально вытянул у него билет профессионального союза (тогда паспортов еще не ввели) и стал на всю жизнь Степаном Ильичом Дудником.

На Беломорканал он попал в восемнадцать лет. Заключенные ворочали камни и взрывали гранитные скалы. Лагерный труд был настолько тяжкий, что Степан решился на побег. Но, добравшись до железнодорожных путей, он увидел пограничный пост с Финляндией и остановился. «Будь что будет, но за границей мне жизни нет», – подумал Степан и вернулся на стройку.

Во дворе тюрьмы. 1929

Однажды прорвало дамбу, и, сколотив группу добровольцев, будущий художник опускался в ледяную воду и закрывал пробоину камнями. Стакана водки перед каждым погружением было мало, и Степана сразило воспаление легких. Во время болезни он увлеченно рисовал, и начальство поддержало его – не лекарствами, а честью выпускать стенгазету.

Начальником лагеря тогда был старший майор госбезопасности Семен Фирин – бывший разведчик, любитель искусства и интересных людей. Одно не мешало другому. Впоследствии Степан Дудник рассказывал своей жене, которая была намного моложе: «Странные они были люди. По ночам сваливали мертвых рабочих в овраги, а утром вели дискуссии о футуристах и театре Мейерхольда». Но тем не менее Фирин вызывал уважение среди уголовников, они называли его «батей» и даже сколотили агитбригаду имени Фирина. Тогда же один рецидивист сделал себе наколку «Семен».

Когда лагерь посетил Александр Родченко, Фирин указал ему на Степана – талантливого сироту, крымского караима по происхождению. Родченко поразили и внешность, и личность, и картины заключенного. Он сделал много его снимков и пригласил учиться в Москву. Присутствовавший при этом Горький подтвердил, что окажет ему денежную помощь (едва не написала финансовую поддержку). Он сдержал слово. По освобождении Степан приехал в Москву и поступил в Художественный институт, в мастерскую самого Грабаря, а через год, в 1934 году, снова сидел – но уже на съезде Союза писателей, провозгласившем принципы социалистического реализма. Степан делал портреты делегатов карандашом для Литературного музея. В том же году, в соавторстве с Фириным, М. Горький выпек на принципах соцреализма сладкую «Историю Беломорско-Балтийского канала имени Сталина». Правда, приготовлением начинки также занимался не один десяток других известных литераторов – М. Зощенко, В. Катаев, А. Толстой…

Однако испытания Степана не закончились. Когда он стал секретарем курса, на факультет позвонили. Он поднял трубку.

– На вашем курсе учится Дудник?

Степан похолодел.

– Да. А что?

– Нас интересует, с кем он поддерживает отношения, каково его поведение…

Ох уж это бессмертное, безличное нас! Степан вспылил:

– Позвоните в НКВД и узнайте.

Это и был НКВД, имевший виды на способного парня. Но не НКВД его освободил и не НКВД было его вербовать. Дудник был в числе 12 тысяч заключенных, освобожденных досрочно по категории «ударник труда». Тем не менее отказ сотрудничать с всесильным комиссариатом стоил ему многих неприятностей: несколько раз приходили с обыском, требовали предъявить огнестрельное оружие и угрожали 58-й статьей. В конце концов, оставили Степана в покое. Семену Фирину, который помог ему в лагере, повезло меньше. В 1937 году его расстреляли как участника антисоветского заговора в органах НКВД.

2008 год. Я в Лондоне, на выставке фотографий Александра Родченко. Едва я вошла в галерею, как сразу вспомнила эту историю… Подумала о том, что Родченко не дал погибнуть – в прямом и переносном смысле – настоящему таланту, скрытому под тюремной робой. Реальность прошлого ворвалась в светлые, эффектные залы, наполненные корректным английским шепотом.

В одном из магазинов антикварной книги меня остановило заглавие: «Soviet Russia fights crime.1934» («Советская Россия борется с преступностью»). Я опешила от находки (неужели Запад признал, что при Сталине в тюрьмах были не только репрессированные, но и уголовники?) и заинтересовалась автором. Перевод с немецкого. Журналистка Л. Кербер приехала в Россию в 1930 году для изучения исправительно-трудовых колоний. При всей моей непредвзятости мне нелегко дался факт, что в те годы иностранку без проблем допускали к встречам и дискуссиям с заключенными Таганки, тюрем в Сокольниках, Болшево, Сухуми, Перми, Свердловске, Тюмени и Нижней Туры.

В ходе путешествий она больше наблюдает, чем размышляет, но тем не менее наблюдает отлично. Ее три удивленных вывода: как страстно отдаются в советских тюрьмах культмассовой работе, как безопасно уживаются уголовники «мокрой» статьи и проштрафившиеся представители власти и насколько тяжелее «перевоспитывать» женщин в условиях женской тюрьмы, чем мужчин – в мужской. Ее сравнение советской тюремной системы было явно не в пользу Германии, и книга, едва коснувшись полок магазинов, была запрещена и сожжена ее соотечественниками.

Так прошли 30-е годы – для кого худо, для кого бедно.

В начале Великой Отечественной войны, 20 июля 1941 года, НКВД и НКГБ были объединены в один наркомат. Уголовные и политические преступления были практически слиты. Заместителями наркома Берии были поставлены Виктор Абакумов и Иван Серов, не выносившие друг друга ни на личной, ни на профессиональной почве. Очень скоро Абакумов ради интересов дела стал пренебрегать существовавшим тогда законом – признать изменой согласие советского человека на сотрудничество с иностранной разведкой. Он нередко освобождал от уголовного наказания явившихся с повинной агентов, чтобы эффективнее противостоять вражеской разведке, вербующей не только военнопленных, но и дезертиров и уголовников. Правда, уголовники и сами обводили абверовцев вокруг пальца – рецидивисты, заброшенные в тыл с дорогой аппаратурой, продавали рацию и, разыскав бывших подельников, возвращались к обычному ремеслу. Настоящему уголовнику безразличны и наши, и ваши. Воистину завещанием Мишки Япончика стали его слова, сказанные когда-то военному губернатору Одессы: «Мы не белые и не красные. Мы черная масть».

За первые три года войны в ряды Красной армии из мест лишения свободы был направлен почти один миллион человек. А сто сорок две тысячи других заключенных подлежали эвакуации – наряду с женщинами, детьми, оборонными заводами и культурными ценностями. Сотрудникам НКВД пришлось заниматься эвакуацией 272 тюрем. Перевозка такого взрывоопасного контингента сопровождалась бунтами и сопротивлением. Рецидивисты бежали из-под конвоя и были расстреляны конвоем, бежали при бомбежках и погибали при бомбежках. Многие освобождались налетами банд.

В военное время Московский уголовный розыск (кстати, прозвище «мусор» возникло не от неуважения воров к сотрудникам правопорядка, а от дореволюционной аббревиатуры МУС – Московский уголовный сыск) раскрыл огромное количество преступлений. Об этом написаны книги и сняты фильмы.