— Чего ж хорошего?
— Вот когда поймешь, тогда, глядишь, и вправду станешь умнее… Ну, подъем, шаман. Сейчас явится твоя теща.
* * *
В прихожей чужой дух.
А, вот в чем дело. Чужая куртка. И обувь незнакомая.
И в кухне брякает сковорода и шумит вода, и неразборчиво — что-то говорит Иренка, и голос у нее…
Вылезла из уличного быстро и тихо, повесила пальто подальше от этого… чуждого. Неприятное чувство. Приходишь к себе домой, а там — вторгся враг.
Ну, может быть, и не враг. Но все равно — ощущение неуюта и смутной опасности. Кого она там привечает, неужели?..
Вошла в кухню. Из-за стола поднялся — высокий, гибкий, хищный. Длинные волосы по плечам, восточный разрез глаз, и скулы. Не сказать, чтоб красивый, но притягательный. Совсем не такой, каким она себе его представляла. Моложе — и старше. Одет бог знает во что, майка с клыкастым уродцем на груди и тренировочные штаны, подозрительно знакомые — уж не старые ли шмотки Вита? Но — безобразие наряда не сбивает впечатления. Поверить, что колдун — можно. Что деревенский… не знала бы, не подумала бы.
Собственно, следовало ожидать: видела же рисунок. Там, правда, лица нет, но вся фигура — вот именно такая. А все равно: раз из деревни, казалось, должен выглядеть пентюхом.
Этот — кто угодно, только не пентюх.
Поздоровался вежливо:
— Здравствуйте, госпожа Звалич.
Говорит без акцента — но сразу слышно: нездешний.
Не такой, неправильный. Чужой!
Ответила невпопад:
— Рангерт. Звалич — это бывший муж.
Мысленно выругала себя. Что за уточнения, зачем?.. От этого — такого — держаться как можно дальше, а она невольно одной фразой сократила дистанцию. Теперь будет труднее… Иренка, дуреха, пустила на свою территорию… от такого надо запираться на семь замков, а дочь — вьется вокруг, глаза блестят, светится вся.
Околдовал.
Стоит, смотрит, молчит.
Бросила резко:
— Что вам здесь нужно?
Иренка вздрогнула.
— Мама! — и набрала уже воздуха, протестовать дальше.
Протянул руку, коснулся ее плеча. И эта упрямица, которой если уж что втемяшится, никто не указ, — эта глупая девчонка выдохнула и смолчала.
— Я приехал навестить Ирену, госпожа… Рангерт.
Ответить как можно суше:
— Зачем?
— Я по ней скучал.
Он, видите ли, скучал! Ах ты…
— Не распускал бы руки, когда не надо, — не скучал бы!
— Мама!
— Молчи, с тобой мы еще поговорим! Явился! Думаешь, тебя тут заждались? Кому ты здесь нужен? Все, что мог, ты уже девочке испортил! Ей учиться… работу достойную… а ты!..
Голос сорвался. Зашипела:
— Ты… ты…
Как этот оказался рядом, непонятно. Взял за руку. Ладонь горячая.
— Госпожа Рангерт, успокойтесь, прошу вас. Сядьте, поговорим… давайте начнем сначала. Здравствуйте. Будем знакомы.
И Иренка, перебивая, из-за его плеча:
— Мама, это Петер. Ланеге, это мама. Мама, Петер приехал всего на сутки. Пожалуйста, только до завтрашнего утра, потом он уедет.
Ну вот, она уже сидит на табурете. Усадили. И чашку в руки сунули. Сладкий чай с лимоном. И этот, чужой, сидит напротив и говорит, говорит… и злость рассеивается, оставляя после себя пустоту и усталость. Еще вникнуть бы — что он там…
…что-то про обязательства, обстоятельства, терпение и понимание…
И ясно же, — зубы заговаривает, — и поддаешься тем не менее. Сковородой бы тебя по лбу, чтобы заткнулся наконец, дал бы собраться с мыслями…
И тут эти двое в один голос:
— Мама, ну сковородой-то зачем?
— Если вам так легче, стукните, я и голову подставлю.
Она что же — сказала это вслух? Нет же, молчала, даже рта не раскрыла.
Ну ладно, этот — он, в конце концов, колдун. Но дочь-то…
Чашка неловко задела стол, чай плеснул через край, хотела прикрикнуть — и с недоумением услышала свой собственный голос:
— Ладно. До завтра. Чтобы завтра и духу не было.
— Мама!
Быстрый темный взгляд на Ирену — уймись, девочка. Вслух:
— Обещаю, госпожа, только до завтра.
…Они ушли в Иренкину комнату и закрыли за собой дверь, а госпожа Леана Рангерт сидела на кухне, в недоумении уставясь на бледный отсвет лампы, качавшийся в недопитом чае. Я же собиралась гнать в три шеи…
Совсем задурил голову, причем в два счета.
Всплыло и ударило наконец со всей силы: этот — пусть он и уедет, не пройдет и суток, — отнял у нее дочь. Конечно, она пока здесь. Но она больше не мамина. Она — его.
Придет день, и он заберет ее совсем — и навсегда.
Еще не завтра. Но обязательно, если только не…
И я совершенно не представляю, что же — «не»!
Протянула руку к телефонной трубке.
— Алло, Казимира? Привет. Ты только сядь, у меня тут…
Мир, перекошенный и искаженный, задрожал, прояснился и медленно повернулся вокруг оси. Нужно возвратить его в правильное положение.
Придется потрудиться.
* * *
Он уехал утром. Ирене как раз пора было на работу, так что заодно и проводила.
Стояли на остановке, не глядя друг на друга, молчали.
Подкатил автобус.
— Ну все, — сказала Ирена.
Ланеге кивнул, быстро обнял — и действительно, все. Поглядела вслед автобусу, вздохнула и побрела к своей библиотеке.
…В Тауркане знала — везде глаза и уши. Думала, в городе иначе. Как бы не так: оказывается, видели, осмыслили, сделали выводы. Каждая из коллег не преминула поинтересоваться, что это за молодой человек прощался с ней на автобусной остановке? Говорят, интересный? Зои с абонемента сложила два и два:
— Это вчерашний «родственник из провинции»? Сдается мне, он вовсе и не родня.
А Амалия поджала губы и уверенно заявила:
— Дамы, ребеночек у нашей Ире будет черненький и узкоглазый.
И весь день никак не могли съехать с этой животрепещущей темы. Ирена отмалчивалась. По крайней мере, пыталась.
Как бы не так…
Вышла вечером с работы — голова гудела.
А снаружи снова была зима.
Мой шаман увез с собой тепло. Довезет ли до Ингесолья?..
* * *
…Зима завывала за окнами, отгораживая остров от прочего мира шевелящейся, кружащей, мчащейся вихрями мутной стеной. Можно было встать на лыжи, выйти в эту круговерть, спрятать нос в жесткий мех, надвинуть шапку на глаза — и самое большее через час оказаться в поселке. Другой боялся бы заблудиться на ровном белом пространстве озера, среди пляшущих снежно-белых теней — но не он, даже сквозь ледяной ветер знавший, откуда тянет дымом, теплом и людьми.
Можно было.
Нельзя.
Тысячей тончайших нитей вплелся Нижний мир в волчью шкуру. Придешь ты — придут и хаари.
Самому — нельзя.
Только если позовут, помнишь, волчара?
Не звали.
Какой сельчанин высунет нос в такую погоду? разве что совсем край. Разве что у него будет умирать ребенок. Если будет помирать сам — запретит домашним бежать через озеро. Уж лучше пусть его не спасут, да сами останутся целы.
Они и не шли, заперлись по своим дворам, отгородились заборами. Пережидали непогоду.
Сидел над альбомным листом, курил, карандаш быстрыми движениями скользил по бумаге. В ушах ревел тяжелый рок, грохотали ударные, басист вытворял что-то неимоверное на своих электрических струнах, хриплые голоса кричали, разрываясь от боли и страсти, злобы и отчаяния, — и глушили, слава демонам Нижнего мира, вопли этих самых демонов… и ветер.
Как он боялся сейчас ветра.
В заунывных всхлипах и взвизгах метели ему снова слышались голоса, которые — он знал — ему нельзя слушать, и из теней выступали очертания фигур, которые не следовало видеть, тем более они лишь чудились, он и не сомневался — здесь их нет, но они стояли, смотрели, дышали, бормотали… и карандаш метался, торопясь избавиться от желтых и черных — пустых — глаз, заглядывавших в душу человеку откуда-то из-за спины. Эти — те, кого не было — сопели в ухо, аж шевелились волосы, причмокивали за левым плечом, вкрадчиво нашептывали: врешь, не уйдешь, однажды будешь наш…
