Кончики пальцев ударили в пластиковое донце.
Ойя, варак!
Тьма далеко, она снаружи, ей ни за что не будет власти, я не позволю ей, я — Ачаи… холод уйдет, вернется солнце, сколько еще зиме ни длиться, завтра на малый вздох светлее, а послезавтра — на вдох и выдох… Снег — он не вечен, зима — не вечна, я далеко от тебя — не вечно!
Семя и кровь в сырую землю…
Ойя, варак.
* * *
…Лето. Скорее б настало лето. Я так давно не была в июле. Там мы с тобой — и волна о камни, сосны шумят, наклоняя ветви. Там мы с тобой — навсегда, волчара… Там одеяло из пестрых шкурок, ты обнимаешь меня, лаская, я прижимаюсь к тебе так тесно… там, в бесконечном нигде июля. Где твой манок? Я, конечно, помню, я попросила — и он был сломан. Серые щепки в опавших иглах… Кровь на ладони я тоже помню. Дай мне ту руку, ну? дай! смутился, что там такого… и шрама нету, просто — царапина. Спи, Ачаи…
Я открываю глаза и снова вижу колючие лапы ели, небо глядит на меня сквозь ветви в тысячи звезд — и опять моргает… Я засыпала и вновь проснулась — рядом с тобой, под июльской лампой, той, что сквозь мили и мили светит с малого острова — прямо в душу. Я уходила — и вновь вернулась, что мне еще в декабре осталось? Только сбежать из прогорклых буден, из городской суеты разлуки — в этот июль, где мы будем вечно.
Знаешь, шаман, снова вырежь дудку…
Вижу. Уже.
Хорошо, любимый.
Я не вернусь еще долго-долго, но мы всегда можем быть — в июле.
Сплю, Алеенге. Прощай — до завтра.
Сплю.
Кстати, да. Наш ребенок — мальчик.
* * *
…Третьего января зима совершенно слетела с катушек и превратилась в ледяное болото. Сугробы, и так неказистые, осели и потемнели — мокрые, грязные, ноздреватые. И в довершение всего полил самый что ни на есть дождь. Мелкий, но частый. С порывами резкого ветра. Под ногами хлюпало и охало, зимние ботинки промокли вдрызг, и по черной коже проступила уродливая белая кайма. Чем тут дворники тротуары посыпают… Бог его знает, но отрава, видимо, страшная.
Сейчас в библиотеке было малолюдно. У школьников каникулы, у взрослых рабочий день, студентов пришло два человека, сидели над учебниками в читальном зале, шуршали страницами. На абонементе и вовсе ни души.
Заведующая оторвалась от очередного бесконечного отчета о кружках, выставках и прочих культурных мероприятиях.
— Ирена, будь добра, сбегай в магазин, купи чего-нибудь к чаю.
Ирена кивнула, взяла протянутые деньги. Натянула, брезгливо морщась, сырые ботинки, надела волглую куртку, набросила на голову капюшон и вышла под дождь.
Вода поверх льда. Какая же все-таки гадость. Выбирать, куда ступить, почти бесполезно, но хоть маршрут через лужи наметить… Доплыла до ближайшего магазинчика, вынырнула из него через десять минут с двумя пачками печенья под мышкой. Подняла голову, посмотрела вперед на это море разливанное. Конечно, по краю можно пройти, уже один раз прошла и даже не поскользнулась. Осталось лишь повторить подвиг… Взгляд зацепился за фигуру человека на другом берегу гигантской лужи. Стоял, ссутулив плечи, нахохлившись, с непокрытой головой, дождь сыпал прямо на волосы, ледяная вода струилась по слипшимся сосулькам черных прядей, сбегала на лицо и стекала по взъерошенному и жалкому мокрому меху куртки.
В глазах потемнело, в груди защемило. Не может быть, потому что этого не может быть никогда. Поморгала, стряхивая капли с ресниц. Померещилось же. Не может…
Ноги сами сорвались с места и побежали прямо через лужу, по самой глубине, кажется, левым зачерпнула… плевать.
— Откуда ты взялся? — спросила Ирена, подбежав, схватившись обеими руками за мокрый мех, едва не выронив печенье в слякоть. — Ты мне чудишься, да?
— Орей, — тихо сказал шаман. — Ты звала.
…Я не звала, я просто тосковала… духи всех миров и боги всех, сколько ни есть, религий! я не звала, я просто…
— Подожди, я сейчас, — Ирена повернулась и побежала к библиотеке. Крикнула через плечо: — Не стой тут, зайди под крышу, сумасшедший.
Заведующая сняла очки с носа, задумчиво покрутила в пальцах дужку. Родственник из провинции… да, этих опекать и водить за руку, чтоб под машину не попали. Пусть ее.
— Выйдешь на полдня в субботу, — сказала она. — А сейчас — так и быть. Свободна.
Снова под дождь. Он не стал ни на йоту теплее, и ветер все так же то дергал за волосы, то бил по лицу мокрой лапой, то вдруг замирал, пропадая. Под ногами было все то же безобразие, и в ботинках хлюпало, а коленки мерзли. Но рядом шагало вымокшее и насквозь продрогшее таежное чудо, и его нужно было немедленно сушить и отогревать, лучше всего — запихнуть в горячую ванну… и…
…и мама придет не раньше половины седьмого, а сейчас только два часа.
Ирена Звалич, о чем ты думаешь, лучше бы под ноги смотрела… ну вот, чуть было не навернулась. Хорошо, Ланеге удержал.
— Осторожнее, Ачаи, — проворчал он, а в голосе тревога и нежность.
И она повернула голову и быстро потерлась щекой о мокрую шкуру.
* * *
…Над ванной пар, джинсы на батарею, носки простирнуть и намотать на изгиб горячей трубы, иди сюда, места хватит обоим… ненормальный ты все-таки… ну, какой есть. — Мне так было плохо без тебя… — Да и мне не весело. — Что тебя принесло? — Ты звала…
…А кровать узкая, и плевать…
Тебя, наверное, все-таки нет. Только не исчезай!
— Куда я денусь. Честное слово, я настоящий.
— Тогда обними крепче. А то не поверю.
— Могу и ущипнуть. Хочешь?
Тихий смех.
— Только попробуй.
— Ладно… а вот так?
Вздох.
— Повтори, что-то не разберу, может, все-таки мне кажется…
— Хорошо же… вот тебе…
Смешок, возня, шепот, потом тихо — и только проклятая кровать скрипит, чтоб ей.
…Не находил себе места с самой Долгой ночи, внутри дергало и ныло, и казалось, стоит напрячь слух — поймешь, чем звенит зимняя ночь. А она звенела, слов не разобрать, но голос — тот самый. И как назло — метели, в двух шагах ничего не видно. И за белой сплошной пеленой чудится — золото и зелень. То ли — руку протянуть, и коснешься, то ли — далеко, через половину мира, то ли — и вовсе морок.
Золото и зелень, звон и плеск, а ветер воет, и лед на озере трещит от мороза, и разум мутится, как когда-то, и что с этим делать…
Сорвался, как только улеглась погода. На перекладных до Усть-Илета, оттуда поездом в Новорадово, и там регулярным авиарейсом на столицу — лететь всего пять часов, ждать самолета дольше. Ну… дорого, конечно, зато быстро. Обратно — завтра. Три дня, и дома.
Только увидеть, прикоснуться — и назад.
Неделю-то оннегиры переживут, ничего, а дольше их оставлять не стоит, мало ли что.
— Сейчас морозы и ясно, и будет ясно до февраля. К тому же охон-та Тонерей обещал приструнить своих, чтоб не шалили, пока я в отъезде.
— Хозяин леса? вы же с ним в ссоре.
— Он меня не любит, это верно. Он считает — я должен подчиняться: он хозяин над лесным зверьем, я — волк… а я сижу на своем острове, до меня поди дотянись, и с озерными у меня дел чуть ли не больше, чем с лесными… Но при чем тут люди? Он не будет срывать на них досаду. Он обещал. Так, разве что припугнет, чтобы держать в строгости. Не волнуйся.
— Зачем же ты примчался, глупый… Ох, как же я рада, что ты здесь.
Зато шум в голове улегся, если повезет, ему хватит этого — до весны. Но этого он ей не сказал. Вслух — другое:
— Может быть… Ире, может, мы вернемся — вместе?
Собрала остатки здравого смысла.
— Сейчас — не поеду. Подумай сам.
Вздохнул. Положил ладонь на ее живот.
— Никудышный я шаман, Ире.
— Не говори ерунды. Любого в Тауркане спроси — ты сильный…
— Только дурак сначала делает детей, потом думает, как будет их растить. Шаману такое непозволительно. А я… я дурак.
— А другого все равно нет, Ланеге, что ж теперь поделаешь. Придется умнеть помаленьку. И знаешь… Хорошо, что ты дурак.
