– Есть, – упрямо повторил Огден. – И мы её найдем.

– Тогда вам придется меня нести, потому что добровольно я отсюда не выйду, – предупредила Берта.

– Нужно будет – понесем.

– По частям? – ехидно спросила Берта.

– Можно и по частям, – пожал плечами Огден. – Это зависит от обстоятельств.

– Где дети? – спросила Берта.

Три месяца она каждый день спрашивала об одном и том же. Не рассчитывая на ответ – спрашивала. Эти уроды забрали детей, забрали Настю и Рому, и… твари.

«Ненавижу шантажистов».

– Пока не будет согласия на сотрудничество, не будет информации о детях, – с удовольствием произнес Огден. – Роберта, ведь только вы остались. И Фэб, и эмпатка давно уже работают с…

– Не врите, – Берта поморщилась. – Ни Джессика, ни Фэб не пошли бы на это ни под каким давлением. И шантаж тоже не помог бы. Вы лжете, Огден, и делаете это на редкость топорно.

Пиаф пела…

– Нет, я не лгу, – Огден ухмыльнулся. – Вы не мать, Роберта, и вам не понять мотивацию нормальной женщины. Никогда. Выявляетесь…

– Ну и кто же я?

– Вы извращенка. Да, да, именно так. Потому что нормальная женщина такого бы не сделала. Нормальной женщине никогда бы в голову не пришло лечь в одну постель с рауф. Нормальные женщины выходят замуж за нормальных мужчин и рожают нормальных детей. А не делят свою постель с четырьмя гомосексуалистами одновременно.

Спокойно. Это уже было. Это уже не первый раз.

«Какой же он всё-таки жалкий, Огден, – подумалось Берте. – Жалкий и несчастный. И, наверное, очень одинокий. Потому что лишь очень одинокий и очень несчастный человек может говорить такие гадости. Наверное, дома его никто не ждет. Может, и дома у него никакого нет. Наверное, он приходит к себе каждый вечер, в очередное временное жилище, и никто не встречает его у двери. Никто не спрашивает, как прошел день, и некому поцеловать его в щеку и покормить ужином. А ночью… ночью он тоже один, совсем один, и нет рядом с ним живого доброго тепла; а вместо любви у него скорее всего какие-нибудь стимуляторы, от случая к случаю, а то и вовсе ничего, потому что он боится, что его на этом поймают. Боится и поэтому лежит наедине с ночью, только он, и только ночь, и ничего больше… Он вроде бы нужен всем и при этом не нужен никому, бессильный и всесильный серый кардинал. В основе таких тварей всегда лежит одиночество. Что первично – это индивидуальный вопрос, но одиночество там всегда есть, как ни крути».

– …вас взяли в одной постели с мужчиной-рауф! Это отвратительно! – долетел до неё голос Огдена, который, оказывается, всё это время продолжал говорить. – Какая мерзость!..

…У Фэба болели сломанные ноги, и его познабливало – сказывалась перенагрузка. Часов до трёх ночи они читали Данте, а потом так и уснули, не раздеваясь, не выпустив из рук книги. Ждали ребят, нервничали. А под двумя пледами, прижавшись друг к другу, было так уютно и хорошо!.. Фэб заснул первым, а она лежала еще с полчаса, отрешенно глядя на снег за окном и машинально поглаживая его руку, покойно лежащую на корешке книги – удивительно красивые тонкие пальцы, ровные, под корень подстриженные ногти… За руками Фэб следил, и еще как, руки для него были прежде всего рабочим инструментом – и эта чистая, красивая рука Берте в тот момент почему-то ужасно нравилась. «Какие они у меня замечательные, – думала она. – Каждый по-своему, но замечательные – все». Снег падал и падал за темным окном, и она сама не заметила, как задремала. Утром позвонили ребята, она ответила, а потом снова легла и уснула, ведь Фэб еще спал, и ей не хотелось его разбудить…

– Похотливая мразь! Сука!

Ууу… Что-то Огдена сегодня заносит. Видимо, поговорка «У кого что болит, тот о том и говорит» действительно правильная…

– …И это пока еще только начало, Ольшанская. Вы будете сотрудничать, хотите вы этого или не хотите.

– Не хочу, – машинально подтвердила Берта, тем самым обозлив Огдена еще больше.

– Захотите, – рявкнул он. – Деваться вам всё равно некуда, и вы про это знаете.

«Они придут, – Берта прикрыла глаза. – Они придут за нами. Не знаю, как, и не знаю, когда, но они придут за нами, в этом я не сомневаюсь ни секунды. Надо просто терпеть. И ждать. Вот это я знаю точно».

Огден продолжал что-то говорить, но Берта его не слушала – отключаться от Огдена она научилась на удивление легко. Можно представить себе, например, что это шумит вода. Или радио. К ней слова не имели никакого отношения.

Интересно, Огден понимает, что разговаривает сейчас сам с собой?..

– …первый выезд. Возможно, мы возьмем вас вместе с Фэбом…

О! Это что-то новое.

Берта навострила уши.

– Он дал согласие на сотрудничество, поэтому через десять дней мы организуем первую пробную поездку.

– Куда? – спросила Берта.

– Я только что сказал!..

– Извините, я отвлеклась, – Берта понурилась. – Руки болят.

Руки действительно болели, святая правда. Попробуй посиди час со скованными руками.

– В Домодедово, – повторил Огден. – К порталу. Вы и ваш любовничек…

Опять. Заклинило, что ли?

– Во время прохода портал выдал некую реакцию, и сейчас нам нужно выяснить, на кого именно из вас он так отреагировал. Исходя из имеющихся данных, мы склонны предполагать, что либо на вас, либо на него.

– Почему? – с интересом спросила Берта.

– Вы меня вообще слушали?!

– Ну… да.

– Потому что Джессика портал раньше проходила, и никакой реакции не было, – объяснил Огден.

– Я его тоже проходила, – напомнила Берта.

– Тогда реакция была, но вместе с вами шли ваши эти… мужья… и Ри. Поэтому ни о каких чистых характеристиках говорить не приходится.

Берта согласно кивнула.

– Это верно, – протянула она задумчиво. – Действительно, не приходится. Вы это очень точно подметили.

– Договоришься, дрянь, – процедил Огден.

Берта улыбнулась.

Огден встал, подошел к двери, стукнул по косяку. Через несколько секунд залязгал открываемый замок.

– А не мог портал отреагировать на детей? – спросила невзначай Берта.

– Это уже проверено. – Огден снова сел за стол. – Нет, это не дети.

Берта кивнула.

– Значит, с детьми всё в порядке, – заключила она. – И на том спасибо.

Огден оскалился.

Берта снова улыбнулась.

– Aux armes, citoyens, formez vos bataillons, – тихонько пропела она.

Глаза у Огдена нехорошо сузились, он подался вперед – но в допросную уже входил конвоир, поэтому Огден так и остался сидеть: ударить Берту в присутствии постороннего человека он не решился.

– Marchons, marchons! Qu’un sang impur. Abreuve nos sillons! – пропела Берта, выходя из камеры в коридор.

Видеть весну было невозможно, потому что крошечное окошко камеры было забрано густой решеткой и находилось под самым потолком. Но весну можно было почувствовать. И сейчас Джессика, сидя на стуле, прикрыв глаза, сосредоточившись, как раз чувствовала именно весну – впервые за эти месяцы хоть что-то сдвинулось с мертвой точки.

Сын был жив.

Она это знала, но так же, беспощадно и остро, ощущала, что ему трудно, неимоверно трудно. Сердце обмануть не могло, и в сердце сейчас сидела заноза – мыто справимся, но вот Ромка и Настя…

Джессика чувствовала – дети далеко. Очень далеко, в Москве их точно нет, сто процентов. След ощущения был настолько слабым, что порой плакать хотелось от отчаяния. Она понимала – это сделано специально, чтобы она поддалась, растерялась, чтобы растерялись и поддались они.

«Не сдавайся, – думала она. – Не сдавайся, мой мальчик. Борись. Ты очень сильный, ты такой же, как твой отец, помни про это. Ри никогда не сдавался, и ты сейчас не сдавайся, мы должны собраться и перетерпеть, сколько будет нужно. Ребята придут за нами. Папа придет за нами. Я верю в это, не могу не верить».