Телепередачи из Ленинграда и Киева принимались так же хорошо, как и Москва у них. Впрочем, это определение ничего не говорит об успехе испытаний. Лучше всего сказать, что московские телезрители не нашли бы разницы между местной и иногородней передачей.

Тут возникло несколько недоразумений. Настоящие любители, одержимые страстью к переделкам своего телевизора, никогда не бывают довольны качеством изображения. Они если и смотрят программу, то не совсем обычно, — ставят аппарат на бок, чтобы можно было покопаться внутри, залезть в него с паяльником и отверткой. А, как известно, таких любителей в Москве много; поэтому не случайно некоторые из них, изменяя волну телевизора, принимали передачу непосредственно с диска, причем в полной уверенности, что Московский телецентр начал передачи третьей, четвертой, а возможно и пятой программы, то есть на разных волнах. Дежурный в аппаратной телецентра не успевал отвечать на звонки. Радиозрители радовались: еще бы, теперь большой выбор программ.

Когда же любители узнали, что ими была принята не Москва, а Ленинград и Киев, то это не только их еще больше обрадовало, но и привело в смятение, что сразу отразилось на работе московской телефонной сети. К удивлению связистов, вдруг в эти спокойные поздние часы кривая телефонных переговоров резко скакнула вверх, примерно так же, как в новогоднюю ночь или накануне майских и октябрьских праздников. Радиозрители беспрерывно звонили друг другу — отныне начинается новая эра телевидения.

Но каким путем добились на телецентре столь невероятного увеличения дальности? Ведь это прыжок через сотни километров. Кабели проложили? Радиорелейную линию построили? Никто ничего не знал.

Разговаривая по телефону с дежурным телецентра, Бабкин подумал, что многие телевизионные болельщики сегодня ночью не уснут. «Не слишком ли рано мы их обнадежили?» — сомневался он, но, взглянув в окно, где сияла кастрюля «Большого Медведя», успокоился. Скоро будет испытана новая система.

Успехи, как говорится, окрыляют. Поэтому, не дожидаясь конца передачи из Киева, Вячеслав Акимович решил попробовать принять какую-нибудь дальнюю телевизионную станцию.

Перед ним на панели, покрытой серо-голубым кристаллическим лаком, выстроились в ряд переключатели и цветные ручки дистанционного управления «летающим приемником». Можно было выбирать любую волну, изменять число строк и частоту синхронизации, то есть настраиваться на любые европейские телевизионные станции. Некоторые из них работают при меньшем количестве строк, то есть передают с меньшей четкостью, чем наши. Приемник, поставленный Пичуевым в диск, вовсе не рассчитывался на телевизионные стандарты Европы и США, он предназначался для других экспериментальных целей. Смешно было думать о приеме Нью-Йорка или даже Парижа на советской территории. Однако Пичуеву все-таки хотелось попробовать.

Он посмотрел в справочнике, на каких волнах работают западноевропейские телецентры. Может быть, удастся принять программу, например, из Западной Германии?

Осторожно, стараясь не пропустить станцию, поворачивал он ручку настройки, чувствуя себя будто в кабине летающей лаборатории, которая поднялась сейчас на высоту около восьмидесяти километров. Если бы не туман, всегда окутывающий нашу планету, то с этой высоты, как представлялось Пичуеву, он смог бы увидеть огни далекого германского города.

Из репродуктора, теснясь и догоняя друг друга, вырвались скрежещущие, монотонные звуки. Инженер настроился поточнее. Вероятно, это сигналы изображения. Нет, оказывается, это музыка. Правда, для нормального человеческого уха она по меньшей мере странная, но Вячеслав Акимович выносил ее стоически, зная, что после музыкального вступления начнется передача кинохроники, о чем предупреждали ползущие по экрану надписи.

Оркестр неистовствовал. Ритм постепенно учащался. Грохотала и скрежетала шаровая мельница, будто перемалывала оконное стекло. Ревели сирены, трещали пулеметные очереди, визжала пила, вдребезги разбивались тарелки. Можно было бы приглушить этот отчаянный концерт, но инженеру хотелось проверить, не появляются ли на экране темные полосы при громких звуках. Ему казалось, что телевизионная станция, которую он сейчас принимал, недостаточно хорошо спроектирована и настроена — слишком близки волны звука и изображения.

А джаз продолжал перемалывать стекло. На этом сумасшедшем звуковом фоне слышался предсмертный визг поросенка. Ему вторили обезумевшие кошки, — похоже на то, что тромбонисты и скрипачи выкручивали им хвосты. Жалобный голосок флейты тщетно пытался прорваться сквозь грохот и вой, наконец затих.

Раздвинулся занавес, и на туманном экране материализовался дух. Испитое лицо с глубоко запавшими скулами, провалившимся ртом напоминало муляж, картонный череп; казалось, даже видны пружинки, придерживающие нижнюю челюсть. Вот она опустилась вниз, и человек заговорил. Голос у него был тусклый, скрипучий.

— Леди и джентльмены, — сказал он, — продолжаем нашу программу. Сейчас вы увидите только что доставленную из Штатов интереснейшую кинохронику. Наш корреспондент побывал на юбилее одного из старейших университетов. Праздник привлек многочисленных гостей. Все они восхищались студентами, показавшими шедевры остроумия и изобретательности. Вы увидите чудеса непосредственности и веселья, лишний раз подтверждающие неоспоримые достоинства американского образа жизни. Посмотрите на наших веселых парней, — похоронным голосом продолжал диктор. — Они умеют развлекаться.

Вячеслав Акимович хорошо понимал английскую речь ведущего программу, но его самого понять не мог. Пустые глаза ничего не выражали. Слова — чужие, он мусолил их, еле ворочая языком. Смотрите хронику, джентльмены, а мне все это надоело до смерти. Наконец он исчез, уступив место юбилярам.

Да, веселые парни умели развлекаться. Когда-то их предки в ковбойских шляпах, далекие от «шедевров остроумия», довольствовались примитивным тиром, где нужно было попасть мячом в пасть картонного льва, бросали кольца на стену с нумерованным крюками, играли в кегли, вертели стеклянные «колеса фортуны» с лотерейными билетиками, выигрывали иногда индюка, а чаще всего дрянную свистульку.

Прошли времена детских удовольствий. Остроумные потомки нашли новое развлечение. Нет, не в картонные маски они будут бросать мячи, а в живое человеческое лицо. Да что там мячи! Это больно, если попадешь в нос, но зрителям не очень смешно, а тому, кто подставляет физиономию, ничуть не обидно. Нужно другое, повеселее. Например, шлепать по лицу сырым тестом.

Такую игру американских студентов видели сейчас советские люди на экране телевизора. Среди них находились и бывшие студенты, теперь инженеры — Пичуев, Дерябин, Поярков, лаборантка Надя и студент сегодняшний — Тимофей Бабкин.

На глазах у тысяч гогочущих зрителей веселые упитанные парни в коротких штанах бросали куски теста в мишень. Это широкий щит, в котором вырезана дыра; кругом нее нарисованы кольца, как на настоящей мишени; дыра является центром, или, как говорят, яблоком.

Надя не поверила своим глазам и вплотную приблизилась к экрану. В темном отверстии то появлялось, то исчезало залепленное тестом девичье лицо. Вот его показали крупным планом. У девушки дрожал подбородок, от боли и унижения плакала она, размазывая по щекам слезы и тесто. Бросок, другой, третий… На звонкую фанеру шлепаются тяжелые куски. Мимо. Опять мимо. Щит вздрагивает. Но вот комок теста заклеивает правый глаз живой мишени. Плачущий крик тонет в одобрительном свисте и реве зрителей.

Но плакала не только она. Вячеслав Акимович изумленно обернулся.

— Что с вами, Надюша?

— Не могу смотреть, — сморкаясь в мокрый платочек, говорила Надя. — Зачем же так издеваться ужасно!

Все существо Нади кричало от боли. Привыкшая с детства к уважению человеческого достоинства, воспитанная советским обществом, где женщина пользуется особым вниманием и заботой, Надя не могла примириться с мыслью, что на земле есть люди, которые забавляются публичным избиением плачущей девушки. Наверное, это какая-нибудь бедная студентка, ей нечем жить, вот она и решилась ради грошей стерпеть обиду и унижение. Неужели ее никто не пожалеет? Какая страшная забава!