Она не слышала, каким тоном это сказала, не понимала, как разумно прозвучали ее слова, и удивилась, когда отец вдруг отвернулся и машинально стал нащупывать сигареты в кармане пиджака.

— Что ж, вот и тебе пора забыть, что ты монахиня, — сказал он нетвердым голосом, — мать уже убрала твою комнату, ждет, когда ты вернешься домой.

— Да что ты, папочка, я должна вернуться в монастырь!

— И не думай! С монастырем покончено, выкинь его из головы. Я уже все уладил с игуменьей. Это была ошибка с самого начала. Вернешься отсюда прямо домой, к нам с матерью.

Тут Мэй почувствовала, что дело и впрямь идет на поправку, и ей захотелось уйти с отцом сейчас же — не возвращаться наверх за тяжелую железную дверь, где всегда дежурит служитель. Она понимала, что вернуться домой — значит признать себя побежденной, униженной, всеми презираемой, но даже это ее больше не смущало. Ей просто хотелось начать жизнь сначала, с той минуты, когда все пошло вкривь и вкось из-за ее знакомства с Коркери.

Отец отвез Мэй домой и ходил победителем, будто вырвал ее из пасти дракона. Возвращаясь по вечерам с работы, он подсаживался к ней, прихлебывал виски и вел тихие неторопливые разговоры. Мэй чувствовала, как ему хочется внушить себе, что она обрела уверенность и душевный покой. В общем, так оно и было, но временами ее одолевало страстное желание снова оказаться в больнице, и она просила мать отвезти ее туда.

— Нет, нет, не могу, — отвечала та с обычной своей решительностью, — бедняга отец вконец расстроится.

Тогда Мэй завела об этом разговор со своим врачом — молодым человеком, тощим и довольно болезненным на вид, который, казалось, тоже держится на одних нервах, но он с ней не согласился.

— Ну а как мне быть, доктор, когда на меня это находит? — спросила она плаксиво.

— Пойти куда‑нибудь и как следует поддать, — с готовностью ответил он.

— Пойти и что? — растерянно переспросила Мэй.

— Поддать, — повторил он без смущенья, — накачаться, надраться, напиться. И не в одиночку, конечно. Вам необходимо обзавестись молодым человеком.

— Ой, только не это, доктор, — возразила она, и голос ее почему‑то прозвучал точь — в-точь как у матери Агаты, хотя она вовсе этого не хотела.

— И, кроме того, вам надо работать, — продолжал он безжалостно. — Черт возьми, вы совершенно здоровы, просто вообразили себя неудачницей. Это, конечно, ерунда. Такими мыслями вы натрудили себе мозг. А если будете вот так сиднем сидеть и глядеть, как идет дождь, станет еще хуже, и вы не поправитесь никогда. Веселитесь, влюбляйтесь, работайте без отдыха, тогда вам некогда будет ковырять свои болячки, и они заживут сами по себе.

Мэй очень старалась поправиться, но, видимо, это было не так просто, как казалось доктору. Отец устроил ее в контору своего приятеля, и она, как завороженная, слушала там болтовню других секретарш. Однажды с двумя из них она даже провела вечер, и они поделились с ней своими жалкими любовными тайнами. Мэй стало ясно, что если для окончательного выздоровления надо научиться рассуждать о молодых людях так, как они, то ее случай безнадежен. Потом она напилась и принялась рассказывать им, что уже много лет влюблена в гомосексуалиста, и, чем дальше рассказывала, тем страшнее и безысходнее казалась ей эта история, пока в конце концов она сама не разрыдалась над ней. Когда Мэй вернулась домой, она долго плакала от того, что все наврала и предала единственных людей, которые для нее что‑то значили.

Ее отец выдерживал характер и старательно обходил молчанием семейство Коркери, монастырь и лечебницу. Мэй знала, каких усилий ему это стоило, ведь он ненавидел Коркери сильнее прежнего, считая их виновниками ее бед. Но даже отец не смог не отозваться на последние события в семейной хронике Коркери. Выяснилось, что миссис Коркери сама собирается стать монахиней. Она охотно объясняла всем, что исполнила свой долг по отношению к семье, что дети теперь хорошо устроены и она может наконец сделать то, к чему всегда стремилась. Она заявила о своем намерении настоятелю, который тут же обрушил на ее голову проклятия. Он сказал, что семья не перенесет такого позора, она же ответила, что его пугает вовсе не позор, а угроза потерять единственное место, где его прилично кормят. Будь он настоящим мужчиной, продолжала она, он давно бы прогнал свою экономку, которая не умеет готовить, ужасная неряха да еще помыкает им, как мальчишкой. Настоятель сказал, что миссис Коркери придется получить письменное разрешение от каждого из ее детей в отдельности, но она холодно ответила, что за этим дело не станет.

Отец Мэй не хотел злорадствовать, но не удержался и заметил, что, как он всегда и говорил, у этих Коркери винтика не хватает.

— А по — моему, ничего такого уж странного в ее решении нет, — упрямо сказала Мэй.

— Чтобы мать шестерых детей, да еще в таком возрасте, шла в монастырь! — воскликнул отец, даже не давая себе труда рассердиться на дочь. — Настоятель и тот понимает, что это безумие!

— Это и правда немножко чересчур, — проговорила, нахмурив брови, мать, но Мэй понимала, что на самом деле та думает о другом.

Мэй казалось, что миссис Коркери будет очень хорошей монахиней, хотя бы из желания досадить своему брату и матери игуменье. Но была всему этому и другая причина: миссис Коркери еще в детстве мечтала стать монахиней, но из‑за положения дел в семье не смогла поступить в монастырь и вместо этого стала примерной женой и матерью. Тридцать лет провозилась она с хозяйством, едва сводя концы с концами. И теперь, когда дети выросли и перестали в ней нуждаться, она могла исполнить свой давний замысел. Ничего взбалмошного в ее решении не было, с горечью думала Мэй. Это она, Мэй, оказалась взбалмошной.

Она снова погрузилась в беспросветное уныние, и на душе у нее становилось еще тяжелей от слухов, которые передавали ей ничего не подозревающие соседи. Миссис Коркери вооружилась шестью вольными от своих детей, сама вручила их епископу, и тот, не раздумывая, принял ее сторону.

— Назло мне! — мрачно провозгласил настоятель. — Просто назло! И все потому, что я не поддержал его безумную затею уподобить нынешний город средневековому монастырю.

В день пострижения миссис Коркери Мэй не выходила из дому. Шел дождь, и она сидела в гостиной у окна, вглядываясь поверх городских крыш в чуть видные вдалеке горы. Минуту за минутой она переживала этот день вместе с миссис Коркери — последний день, проведенный старой женщиной в привычном мире перед тем, как покинуть его и принять на свои плечи ношу, которая для самой Мэй оказалась непосильной. Она видела Есе так ясно, будто снова оказалась в скромной и приветливой маленькой часовне, видела, как миссис Коркери ложится на ступени алтаря, как ее, будто покойницу, осыпают розами и как старуха монахиня обрезает редкие пряди ее седых волос. Все это вставало перед ней с такой невыносимой отчетливостью, что она то и дело разражалась слезами, всхлипывая, как ребенок.

Прошло несколько недель, и как‑то дождливым вечером, когда Мэй вышла из конторы, она увидела на другой стороне улицы Питера Коркери. Повинуясь первому побуждению, она опустила голову и сделала вид, что не замечает его. У нее оборвалось сердце, когда, перейдя улицу, он'направился к ней.

— Вы совсем нас забыли, Мэй! — сказал он, Еесело улыбаясь.

— У нас было столько работы последнее время, Питер, — пояснила она с напускным оживлением.

— А Джо только вчера вспоминал про вас. Вы знаете, Джо теперь в семинарии.

— Да? Что он там делает?

— Преподает. Он считает, что по сравнению с тем, как было в горах, здесь просто отдых. И конечно, вы знаете насчет мамы?

Вот оно!

— Да, я слышала. Вы, наверное, рады за нее?

— Я‑то не очень, — ответил он, и губы его покривились. — Ужаснее дня в моей жизни не было. Когда ей начали обрезать волосы…

— Можете мне не напоминать.

— Знаете, Мэй, я опозорился. Я выбежал из часовни. А за мной погнались две монахини, они решили, что нужно показать мне уборную. Почему это монахини воображают, что мужчинам вечно надо в уборную?