И хотя потом ей становилось смешно, когда она представляла, как бы Джимми заботился о матери, в ту минуту его вопрос больно кольнул ее — ведь о ней никто не позаботится. Дочери не то что сыновья, на них матерям надеяться нечего.

— Мам, а не выходит, что мы с Джеймсом какие‑то не такие? — спросил он под конец, и она поняла, что это беспокоит его больше всего.

— Да ничего подобного! — воскликнула она и в первый раз почувствовала, что слова ее идут от самого сердца. — Чем же вы хуже других? Только дурные люди, завистники, могут так сказать. Ты с такими еще встретишься, не беспокойся, — сказала она, стиснув руки, — подонков на свете не оберешься, носятся со своими бумажками о браке да о крещении и смотрят свысока ка тех, кому сами в подметки не годятся. Но запомни, Джимми, что я тебе скажу, — не слушай их! Не давай себя убедить, что ты хуже. Нисколько не хуже! Нет! Во сто раз лучше!

Удивительные слова в устах добропорядочной старой женщины, которая к тому же никогда не верила в любовь.

Когда Джимми было четырнадцать, а Джеймсу восемь с половиной, мать Джимми решила, что пришло время взять его к себе. Жизнь ее начала было складываться удачно. После рождения Джимми ей повстречался хороший человек, который ее полюбил. Она рассказала ему свою историю, и в отличие от других молодых людей в округе, которые шарахались в сторону, стоило им почуять запашок скандала, он рассудил, что это может случиться с любой порядочной девушкой. Мать Джимми никак не могла поверить в такое благородство и несколько лет не решалась выйти за него замуж. Когда же наконец перестала сомневаться в его и своей любви, было уже поздно, такова ирония судьбы. Они прожили много лет вместе, но оставались бездетными. Еще до того, как стало ясно, что детей у них не будет, ее муж предлагал усыновить Джимми и воспитывать его, как будто он их ребенок, но Нэнс все медлила. Сначала отговаривалась тем, что лучше им растить их общего законного ребенка в нормальных условиях, Джимми можно будет взять и позже. Но теперь надеяться на появление детей не приходилось, и она стала винить себя — ей, мол, послана кара за то, что когда‑то она предала Джимми. В конце концов ее муж настоял на своем — Джимми будет жить с ними, а соседи пусть себе болтают что угодно.

Для Кейт это решение было ужасным ударом, хотя, казалось, с чего бы, ведь она давно говорила соседям, что надо бы дать Джимми приличное образование и вообще пора ему жить среди людей своего круга. А теперь, выходит, она такая же ревнивая и такая же собственница, как все. Кейт никогда не осуждала мать Джимми и никому этого не позволяла, но теперь чего только о ней ни говорила.

— Когда он ей не был нужен, она о нем и не всщ>' минала, а теперь вдруг понадобился, — жаловалась ойа миссис Сомнерс.

— Что же делать, надо решать по справедливости, — глубокомысленно отвечала та.

— По справедливости? С чего это мне быть справедливой? — вскипала Кейт. — У них все есть, пусть и по» каясут, какие они справедливые. А у кого все отнято, молчать не обязан!

Да и Джимми огорчал ее. Он и раньше то скисал, то загорался, а теперь так зажегся мыслью о новой прекрасной жизни, что о Кейт и Джеймсе даже думать забыл. Со счастливой улыбкой уверял, что всегда будет приезжать на каникулы, и начал утешать Джеймса, что и тот в свой черед уедет в Лондон.

— Уедет, уедет, — подхватила Кейт и заплакала, — а что со мной будет, ьам и дела нет.

Услышав это, Джимми вышел из себя и закричал:

— Ладно, никуда я не поеду, раз ты не хочешь!

А она напустилась на него, срывая гнев и досаду:

— Кто тебе сказал, что не хочу? Да разве я могу тебя держать, у меня ведь нет ничего! Убирайся! У них дом полная чаша, и шубы, и машины! Там уж о тебе позаботятся как надо.

И все же, когда за Джимми приехал отчим и увез его с собой, Кейт почувствовала громадное облегчение. Она понимала, что ей самой с Джимми не справиться. Слишком уж он стал непослушный, слишком большой, шумный и требовательный; нужен мужчина, чтобы держать его в узде, а она старая, неповоротливая, полуслепая, даже хозяйство ей вести не под силу. Вот, бывало, надумает, что им с Джимми неплохо бы полакомиться, отправится в город за хорошим куском мяса для жаркого, а вернется и вдруг соображает, что забыла, как его готовят. «Господи, помоги, — говорила она тогда, закрыв глаза, — как же я его делала, когда была помоложе? Еще бедный Джек похваливал: «пальчики оближешь!»

С Джеймсом было куда проще, этот и не замечал, что ему ставят на стол: жаркое, кастрюльку супа или кружку чаю, — все равно, лишь бы в кармане водилась мелочь на тетрадки. Сейчас он бредил музыкой и целыми часами терпеливо линовал страницы, выводя там какие‑то значки, про которые говорил, что это оперы, а потом пел их Кейт своим глухим голосом. Сидя над тетрадями, он испортил себе глаза, и Кейт пришлось купить ему темные очки. В школе у него тоже не ладилось, потому что директор, который жил на большой улице, знал про него все, и ему не нравилось, что такой мальчик учится в его благопристойной католической школе.

Однажды Джеймс вернулся домой и ровным, как всегда, голосом сказал:

— Мам, знаешь, как назвал меня сегодня мистер Кленси? «Джеймс Маони или как тебя там на самом деле?» Ведь нехорошо так говорить, правда, мам?

У Кейт в душе что‑то перевернулось. Сперва она чуть не бросилась к настоятелю жаловаться на м — ра Кленси, но, подумав, решила, что м — р Кленси и настоятель — два сапога пара, и, если она хочет добиться справедливости, ей не на кого положиться, кроме как на себя. Поэтому она натянула пальто, нахлобучила старую шляпу, схватила зонтик вместо трости и отправилась к большому дому директора школы. Когда он вышел к ней, она спросила, какое право он имеет оскорблять ее сына, а он обозвал ее наглой старухой и захлопнул дверь у нее перед носом. Тогда она принялась стучать дверным молотком и ручкой зонтика и честить его до седьмого колена. Заметив, что занавески в соседних домах заколыхались, она поняла, что у нее есть слушатели, и не преминула вспомнить, что мать м — ра Кленси была известна на всю Угольную набережную как «Норри — бесштанная плясунья», что она владела домами в трущобах и отказывалась ставить двери в уборных. Слов нет, Кейт и впрямь показала себя старой грубиянкой, и после этого Джеймсу пришлось перейти в школу к монахам. Тех не интересовало, кто его мать, поскольку вскоре они с удовольствием убедились, что Джеймс словно создан для успешной сдачи экзаменов, а это было им на руку.

Потеряв Джимми, Кейт почувствовала, что и Джеймс может ускользнуть от нее, и, сидя по вечерам с ним вдвоем, заводила разговор о том, кем он станет, когда вырастет. Из этих бесед она узнала, что у Джеймса только одна мечта — стать памятником. Он помнил все городские памятники наперечет и первое время был слегка обеспокоен тем, что памятники ставят только героям, отдавшим жизнь за Ирландию, поборникам трезвости и основателям религиозных сект, а ни одно из этих поприщ его не устраивало. Но потом он вычитал в библиотечной книжке, что можно пробиться в памятники, если сочинять книги или музыку. Тут‑то он и взялся всерьез за свои оперы. Кейт глядела на его круглое, важное лицо, освещенное огнем, пылавшим в очаге, и думала, что Джеймс уже сейчас немного похож на памятник.

Джимми здорово умел заставить людей смеяться, особенно над ним самим, и Джеймс, зная, как это нравилось Кейт, тоже старался ее рассмешить. Но Кейт, хоть убей, не могла выдавить из себя улыбку на все его остроты. И в то же время она знала, что Джеймс привязчивее, мягче и внимательнее, чем Джимми. «Джимми, тот огонь, зато у Джеймса есть характер» — так отзывалась она о них.

Но вот однажды рано утром в двери Кейт отчаянно застучали, и она в страхе вскочила с кровати, уверенная, что с Джимми стряслась беда. Уже неделю он не выходил у нее из головы, и она попрекала Джеймса, что тот портит себе глаза над старыми книжками и не хочет написать брату, узнать, как у него дела. Казалось, с чего бы ей беспокоиться, ведь она сама похвалялась тем, что, слава богу, избавилась от Джимми, но ход ее мыслей никогда не отличался последовательностью. Не спросив даже, кто там, она распахнула дверь и увидела Джимми. У нее все поплыло перед глазами от радости и облегчения: