Советские граждане регулярно принимали участие и в других политических ритуалах государства – например, в различных выборах в местные и центральные органы власти. На выборах всегда был лишь один (официальный) кандидат, который всегда получал почти стопроцентную поддержку избирателей. Всеобщее участие в выборах и полная поддержка кандидатов могли бы считаться проявлением полного согласия населения с политикой партии и правительства. И в каком-то смысле так оно и было. Однако нельзя забывать крайне важную деталь – большинству советских граждан, принимавших участие в выборах, было не столь важно, за кого именно они голосуют. Многим имя кандидата было вообще незнакомо, и они впервые сталкивались с ним в непосредственный в момент голосования. Сергей, 1962 года рождения, житель Калининградской области, вспоминает:

Когда я начал ходить на выборы [в 1980 году], я обычно довольно слабо представлял себе, что это были за выборы и за кого я должен голосовать. Я шел в избирательный участок, брал бюллетень с именем кандидата и бросал его в избирательную урну. В этом для меня заключалась вся процедура голосования. Через несколько минут после этого имя кандидата обычно забывалось. Честно говоря, для меня было безразлично, являются ли такие выборы настоящими или нет. И над тем, почему мне это безразлично, я тоже не задумывался.

Аналогичную картину можно было встретить и на многих собраниях. Большинство советской молодежи в возрасте от 14 до 28 лет являлось членами ВЛКСМ, просто по возрастному принципу, и регулярно посещало всевозможные малые и большие комсомольские собрания – в школах, институтах, на предприятиях и так далее. На многих собраниях, особенно больших, было вполне в порядке вещей голосовать утвердительно за какие-то предложения или резолюции, не задумываясь об их буквальном смысле, а подчас попросту не слушая, в чем они заключаются. Хотя так себя вели не все и не всегда, все же это поведение было широко распространено. Подчас комсорги первичных комсомольских организаций отчитывались о проведении обязательных комсомольских собраний, вообще не проводя их в реальности. Анна, студентка одного из ленинградских вузов, 1961 года рождения, вспоминает собрания, которые регулярно проводились в ее студенческой группе в начале 1980-х годов: «Время от времени наш комсорг говорил: “Ребята, послушайте. Предлагаю записать в протоколе, что мы обсудили то-то и то-то и приняли такое-то решение. Не проводя обсуждения. Я же прекрасно понимаю, что всем пора домой”».

В чем заключался смысл этих идеологических ритуалов? Как расценивать массовое одобрение кандидатов и резолюций, если участники этих ритуалов одобрения не обращали внимания на имена кандидатов и буквальный смысл резолюций? Можно ли свести эти действия к проявлению вынужденного притворства в условиях строгого государственного надзора и взаимной слежки? Можно ли считать, что эти действия не имеют ничего общего с тем, что их участники думают в действительности? Являются ли эти действия лишь маской, которую субъект надевает на публике и за которой спрятано его истинное лицо? Подобная интерпретация языка, ритуалов и практик общения в советский период широко распространена. Существует масса исследований, основанных именно на ней. Однако мы с такой интерпретацией не согласны. В этой книге мы постараемся показать, почему она ошибочна, и предложить иное, альтернативное объяснение.

Главная проблема вышеупомянутого способа интерпретировать подобные действия заключается в том, что в нем анализ ограничивается лишь буквальным смыслом идеологических символов, высказываний и практик. Однако сводить смысл символов, высказываний и практик лишь к буквальному смыслу ошибочно в принципе. А что касается позднего социализма в частности, то в этот период буквальный смысл политических ритуалов, актов и высказываний был далеко не самым важным смыслом, который в них вкладывался. Эти ритуалы и высказывания просто нельзя интерпретировать буквально, напрямую. Для того чтобы разобраться, в чем же заключался их смысл, необходимо рассматривать эти ритуалы и высказывания не только изолированно и даже не только в контексте политического ритуала (или политического текста), частью которого они являлись, но и в гораздо более широком и динамичном контексте социальных отношений, которые выходили далеко за пределы этого ритуала. Необходимо проанализировать, как эти акты и высказывания были связаны с другими практиками, высказываниями и формами дискурса, которые существовали вне идеологических ритуалов, но в которых участники этих ритуалов также принимали непосредственное участие.

Среди исследований «авторитарных» систем власти распространена модель, согласно которой участники политических высказываний, актов и ритуалов в таких системах якобы вынуждены притворяться на публике так, будто они поддерживают официальные лозунги и высказывания власти, на деле относясь к ним отрицательно. Субъект авторитарного государства, согласно этой модели, на публике говорит одно, а про себя думает другое. Поддержка власти – это маска, под которой якобы прячется настоящий субъект.

В основе этой модели лежат различные теории мимикрии (mimicry), притворства (dissimulation) и раздвоенного сознания (divided consciousness). К недавним примерам этого подхода в более широком, неавторитарном контексте относится известная книга Петера Слотердайка «Критика цинического разума». Слотердайк утверждает, что в современном демократическом и постмодернистском мире идеология более не работает согласно классической формуле Маркса о ложном сознании («они не понимают того, что делают»), а работает согласно новой фомуле, которую Слотердайк называет просвещенным ложным сознанием («они прекрасно понимают то, что делают, и тем не менее продолжают это делать»). Согласно этой модели, современный западный субъект является постмодернистским притворщиком, настаивающим на необходимости носить маску ложного признания (misrecognition) идеологии – маску человека, который якобы верит в идеологию потребительского общества, несмотря на то что он прекрасно понимает, насколько неверно она описывает социальную реальность. Делает он это потому, что он прекрасно осознает невозможность избежать или изменить эту идеологию (Sloterdijk 1993; см. также: Žižek 1991а: 29).

Подобная модель субъекта, как уже сказано, распространена и в анализах идеологии «авторитарных» систем власти. Популярный, хотя и более простой, чем у Слотердайка, пример этой модели содержится в книге известного политолога Джеймса Скотта «Domination and the Arts of Resistance» (Scott 1990). Согласно Скотту, в колониальном контексте подавленный властью субъект выражает свои мысли на двух различных языках – «официальном» (official transcript) и «скрытом» (hidden transcript). Первый язык отражает маску притворства, а второй – «истинное» мнение субъекта, якобы скрытое под этой маской. Такую же модель притворяющегося субъекта находим в книге политолога Лизы Уидин (Lisa Wedeen), анализирующей «авторитарное» правление президента Асада в Сирии. Отталкиваясь от Слотердайка и вторя Скотту, Уидин утверждает, что простые сирийские граждане на публике делают вид, будто они поддерживают государственные идеологические установки, на самом деле относясь к ним отрицательно. Они якобы «скрывают свои истинные мысли» под маской публичного притворства (Wedeen 1999: 82).

Модель публичного притворства крайне распространена и в анализах восточноевропейских социалистических систем. Ее вариант содержится, например, в известной книге Славоя Жижека «Возвышенный объект идеологии»52, где эта модель использована для анализа того, как работает коммунистическая идеология социалистического государства. Еще раньше, в 1978 году, похожую модель для описания субъекта социалистического государства использовал чешский писатель-диссидент Вацлав Гавел в известной статье «Власть безвластных»53 (Power of the Powerless). Согласно Гавелу, большинство граждан социалистической Чехословакии жило «во лжи»: на публике они вели себя так, будто считают официальные идеологические лозунги и высказывания партии выражением истины, в которую они верят, при этом в личной жизни, про себя, считая их ложью. Притворное поведение, писал Гавел, давало возможность гражданам ЧССР оградить свою личную жизнь от вмешательства режима и избежать проблем, связанных с этим вмешательством. Гавел осуждал это публичное притворство, считая его проявлением аморального конформизма с властью (Havel 1986: 49—51). Схожую модель притворяющегося субъекта использовал в своей книге «Обличать и лицемерить» Олег Хархордин (Kharkhordin 1999, см. также русскую версию этой книги: Хархордин 2002). Взяв за основу вышеупомянутую теорию двух языков, предложенную Джеймсом Скоттом, Хархордин пишет, что советский субъект по своей природе был притворщиком (dissimulating animal) и субъектом с «раздвоенным сознанием». Этот субъект якобы вел себя по-разному в двух различных сферах своего существования – «официальной», в которой субъект носил маску притворства, скрывающую его истиное лицо, и «личной», в которой его истинное лицо иногда становилось доступно «взгляду самых близких друзей или членов семьи, подчас оставаясь закрытым даже для них» (Kharkhordin 1999: 357). Истинное лицо могло проявиться только на момент, когда субъект вдруг «ослаблял жесткий самоконтроль и опускал завесу абсолютной секретности» (Ibid: 275).