Но все это связано с риском. Для выработки команд, для действий операторов и стартовиков останутся считанные секунды. А вдруг случайная заминка, чья-нибудь нелепая ошибка, даже просто нерасторопность? Ведь цели окажутся неперехваченными…

В склоненном над экраном лице Сизикова, в озаренном оранжевым отблеском его профиле видится что-то хищное. Не отрывая немигающего взгляда от бисерной россыпи целей, он жестко бросает:

— Поиск!

И немедленно динамики громкоговорящей связи дублируют голос капитана Брусевича:

— Поиск! Азимут… Дальность… Высота!..

А дальше — как обычно. Захват, уверенное, без провалов, сопровождение и обстрел первой цели, затем — «переброс» и уничтожение второй, третьей…

Хабалов откровенно любовался действиями расчета. И быстротой Брусевича, и четкостью операторов, и сноровкой офицера наведения, и невозмутимой дотошностью планшетиста. А где-то в глубине души нарастала неудовлетворенность.

И вместе с этим двойственным чувством, как ни странно, приходили постепенно уверенность и естественность, а шаткость и то самое «балансирование», которого он так боялся, медленно исчезали. Это было похоже на то, как если бы Хабалов увидел наконец кончик нити, долгой и запутанной, но все-таки выводившей его к искомой точке.

И ниточку эту он нашел не сам, ее показал, вложил ему в руки Дмитрий Иванович Сизиков.

— Спасибо! — сказал Хабалов Сизикову. — Все было здорово. Но главное все-таки впереди.

Сизиков недоверчиво посмотрел на довольного, посветлевшего гостя и, не очень понимая причину этого, хмыкнул.

— Чудишь, Андреич!

— Так ведь приходится, Дмитрий Иванович.

Да, Дмитрий Иванович Сизиков, несомненно, был прирожденным командиром — в этом Хабалов убеждался все больше. Конечно, всякий умный и грамотный человек способен овладеть любой профессией, в том числе и командирской. Весь вопрос в том, насколько он придется к месту, в своей ли окажется «тарелке». Кроме ума и эрудиции, надо, наверно, иметь кое-что еще, например уверенное ощущение органической своей слитности с профессией, или, может быть, такую же уверенность в невозможности заниматься иным делом, кроме избранного, порученного. Иметь то, что в обиходе называют призванием.

Сомневающийся офицер — бесперспективный командир. В лучшем случае его будут уважать подчиненные, но настоящего командирского авторитета он никогда не добьется. Люди идут за тем, кто решителен, кто каждый новый шаг совершает без колебания, без оглядки назад. Настоящий командир, как талантливый художник, не делает лишних штрихов и прикидок. В этом его сила, на этом держится его собственное самолюбие.

Хабалов немножко завидовал Сизикову, наблюдая, как он сухо и лаконично разговаривает с людьми, наперед зная, что каждое его слово обернется делом, динамикой, что-то изменит или повернет. Пожалуй, Хабалов так бы не смог. Ему обязательно понадобилось бы при этом комментировать свои указания, пристально вглядываться в лица, взвешивать, насколько доходчивыми оказались его слова. А может, дело в умении для каждого человека найти наиболее оптимальный вариант подхода? Ну это, пожалуй, слишком. Нельзя же требовать от командира чуть ли не артистических способностей. Нет, речь, разумеется, идет не об артистизме, а о разнообразии психологического общения. О психологических оттенках. Он-то наверняка бы не удержался и посоветовал старшине — заведующему столовой, где и как раздобыть грузовую машину для поездки за продуктами на базу.

А между тем единственная резкая фраза Сизикова старшину нисколько не обидела. Скорее наоборот, тот кинулся выполнять указание командира с какой-то восторженной готовностью.

— Зря ты его так, Дмитрий Иванович, — укоризненно сказал Хабалов, когда после столовой они вошли с Сизиковым в его кабинет.

— Старшину, что ли? — спросил Сизиков, по-кавалерийски верхом усаживаясь на стул. — Может, зря, а может, и нет. Интендантская служба всегда должна чуть-чуть горчить. Как недозрелый орех.

Он рассмеялся, закурил предложенную сигарету, предварительно оборвав с нее фильтр.

— Сам, понимаешь, люблю крепкое, горьковатое. И другим культивирую. Ну как тебе моя гостиница показалась? «Обсоси гвоздок», не правда ли?

— Понравилась, — сказал Хабалов. — Особенно художественное оформление. Эти «Три богатыря» из нашей далекой лейтенантской юности!

— Не понял, — прищурился Сизиков. — Какие «Три богатыря»?

— Ну здесь, в вашей «мини-гостинице». На стене. Точно такие же, каких мы покупали для холостяцкого своего терема в Предгорном. Помнишь, устраивали складчину?

— Не помню… — с откровенным огорчением признался Сизиков. — Ей-богу, не помню. Мы ведь тогда много складчин устраивали в нашей «коммуне лейтенантов». Вот шифоньер общий покупали — это помню. Я за ним на тягаче ездил.

«А почему бы Мите Сизикову действительно помнить о злополучной картине?» — вяло подумал Хабалов. Это для него, Хабалова, картина стала символом раздора, разрыва недолгой их дружбы, а Сизиков этого мог просто не заметить. Он ведь еще тогда отличался разумным рационализмом.

— Да… Стареем, — с некоторой досадой протянул Дмитрий Иванович. — Помаленьку обзаводимся лысинами, недугами, обрастаем, как шерстью, сентиментальностью. Нет-нет да и потянет взгрустнуть, повздыхать о прошлом. Я вот тоже вчера вечером вспоминал Предгорное. Десять лет прошло, а кажется, будто целая вечность. Глупые мы тогда были, не в меру восторженные и уж слишком непримиримые.

— Зато искренние, — осторожно заметил Хабалов.

— Тоже верно. Лицемерить тогда еще не научились. Особенно правдолюбом был Леша Ламанов, помнишь? Впрочем, он таким и остался. Правда, в последнее время что-то у него со службой не ладится. Ты же слышал насчет пусковой?

— Слышал, — кивнул Хабалов и, стараясь выдержать спокойный тон откровенного полуделового разговора, добавил неторопливо: — Собственно, в связи с этим я и приехал сюда. Генерал послал как военного дознавателя.

На мгновение Хабалову сделалось совестно: фраза эта чем-то напоминала запрещенный удар, скорее всего деланным равнодушием, с которым она была произнесена. Впрочем, переживал он напрасно — на Дмитрия Ивановича сообщение не произвело ровно никакого впечатления. Во всяком случае, внешне видимого.

Сизиков тщательно затушил окурок в пепельнице, энергично потер жесткий подбородок.

— Я догадывался. Еще вчера, когда говорил с тобой по телефону. Больше того, я даже подумал, что ты едешь сюда с заданием разобраться не столько в самом происшествии, сколько в наших отношениях с Лешей Ламановым. Логично?

От неожиданности Хабалов поперхнулся. Черт возьми, у него не хватило собственной проницательности, чтобы понять главную свою задачу, о которой генерал умолчал из деликатности!

А вот Сизиков сразу это понял. И сейчас явно наслаждается замешательством, вызванным его расчетливой откровенностью.

Грешным делом Хабалов даже подумал, что в подобной ситуации вряд ли имеет смысл продолжать этот разговор. Может, в самом деле перенести беседу на вечер?

— Ну что ж, приступим к делу? — спросил Сизиков, нетерпеливо поднимаясь. — Как говорят, произошел предварительный обмен мнениями, обстановка и роли выяснены. Пойдем дальше? Как предпочитаешь: ставить мне вопросы или сначала я должен рассказать о сути дела?

Хабалов с минуту смотрел на мерно и твердо шагавшего по кабинету Дмитрия Ивановича, чувствуя нарастающую злость. Он терпеть не мог людей, которые учтивость и деликатность принимают за слабодушие.

— Знаешь что, — хмуро сказал он Сизикову, когда тот, круто повернувшись, в очередной раз направился к порогу, — ты лучше сядь.

— Я?

— Конечно, ты. Я, как видишь, сижу.

— Хм, пожалуйста. — Дмитрий Иванович сел, усмехнулся и опять два-три раза резко потер подбородок: звук был сухим, скребущим, как от наждачной бумаги. — Бреюсь два раза в день. Электробритва, она ведь, знаешь, не очень…

— Знаю, — сказал Хабалов. — У меня тоже электробритва. Только я второй раз бреюсь редко. Если, например, идти в театр.