– Он меня слушал, – провозглашала Саша, – вот что поразительный факт. Давал мне думать вслух, а так делал первый мужчина в моей жизни. – Немного погодя мысли ее начали вставать на место. Те несправедливости, что видела она в полях и на улицах, так много, слишком уж много раз сходили с рук – она стала рассматривать их непосредственней, не как всемирную историю либо что-то слишком уж теоретическое, а как людей, обычно мужского пола, проживающих на этой планете, частенько от нее рукой подать, а они совершают все эти преступления, крупные и мелкие, один за одним против других живых людей. Может, нам всем необходимо покориться Истории, прикидывала она, а может и нет – но отказаться жрать говно из некоего обозначенного и определенного источника – ну, тут все может совсем иначе обернуться.
– Она думала, я ее слушаю, – нравилось в этот момент вставлять Хабу, – ёкс, да я бы слушал, как она читает собрание сочинений этого – как его? Троцкого! Еще б, только бы с твоей матерью хоть чуть-чуть побыть. Она думала, я какой-то великий политический мыслитель, а у меня в мыслях известно что бывает, у матроса-в-увольнительной.
– Лишь через много лет я сообразила, до чего меня одурачили, – Саша кивая, типа-серьезно. – Жесточайшей правдой в нос сунули. У твоего отца в системе никогда не было ни единой политической ячейки.
Улыбаясь:
– Ты только послушай, а? Ну и женщина!
Не впервые, Френези ловила себя на том, что перескакивает взглядом туда-сюда, словно монтирует воедино обратные планы двух актеров. Ей уже приходилось подвергаться такому, что Хаб называл «обмены мнениями». Заканчивалось тем, что все орали и метали предметы домашнего обихода, как съедобные, так и нет. Она знала, что родителям нравится двигаться назад, в события прошлого, в частности – в пятидесятые, тогда антикоммунистический террор в Голливуде, заговор молчания вплоть до сего дня. Друзья Хаба продавали друзей Саши, и наоборот, и оба лично пострадали от рук одного и того же сукина сына далеко не раз. Саше период черных списков, с его сложными придворными танцами ебущих и ебомых, густой от предательства, разрушительной агрессии, трусости, и лжи, казался всего лишь продолжением кинокартинной промышленности, ибо длился он всегда, только теперь и в политической форме. Все их знакомые сочиняли по своей истории, чтобы каждый выглядел в итоге лучше, а прочие хуже.
– История в этом городке, – бормотала Саша, – не достойней уважения, чем средний киносценарий, а возникает примерно так же – едва у нас появляется одна версия, так всем тут же до нашего голубка есть дело. Подтягиваются стороны, о которых раньше и не слышал, и давай ее переписывать. Тасуют персонажей и поступки, плющат язык, что из самой души, когда просто насовсем не вычеркивают. Нынче же голливудские пятидесятые стали такой чересчур-длинной перепиской во-много-рук – только без звука, само собой, никто не разговаривает. Это немое кино.
На ожесточенность, вероятно, у нее право было, но она выучилась прикрывать ее нарочитым хладнокровным легкомыслием, почерпнутым из фильмов с Бетти Дэйвис, а Френези такого набралась, должно быть, сызмальства, поскольку стоило ей поймать какой-нибудь по Ящику, она зачастую могла выгнуть время в младенческие воспоминания о гигантском расплывчатом существе, что держит ее на вытянутых руках и громыхает репликами вроде: «Так-так! Ты ахх – нутыикулечек, а? А? Да!» Смеясь, в восторге, окутывает ее собой. Нет смысла держать в доме малявку с кислой мордашкой.
Френези впитывала политику все свое детство, но поздней, глядя с родителями по Ящику фильмы подревней, впервые прокладывая связку между дальними образами и ее настоящей жизнью, казалось, она неверно все понимала, слишком много внимания уделяла неразбавленным эмоциям, легким конфликтам, меж тем как все это время разворачивалось нечто иное, некая драма поутонченней, которую Кино никогда не полагало достойной облагораживания. То был шаг в ее политическом образовании. Имен, перечисленных даже в быстро бегущих титрах, не значивших для зрителя помоложе ничего, хватало, чтобы исторгнуть из ее родителей стоны расстройства желудка, рев ярости, фырчки презрения, а в крайних случаях, и переключение канала. «Думаешь, я стану сидеть и смотреть эту штрейкбрехерскую дрянь?» Или: «Хочешь увидеть настоящую горячую декорацию? Смотри когда она дверью хлопнет – видишь? Все трясется? Вот это штрейкбрехерская столярка, каким-то местным подонком выполненная, которого МА[40] науськал, вот что эти штрейкбрехеры делают с качеством производства». Или: «Этот засранец? я уж думал, сдох он. А вишь, упоминается? – подбираясь к самому экрану, нацелившись на оскорбительную строку: – Этот ебала фашистский, – яростно постукивая по стеклу над фамилией, – должен мне два года работы, ты б могла в колледж поступить на то, что этот СП[41] мне всегда будет должен».
По всей улице в обе стороны, припоминала она, во тьме немо мигали голубым экраны. Манило странных громких птиц, не с этого района, некоторые довольствовались тем, что просто сидели на пальмах, помалкивая да поглядывая за крысами, жившими в вайях, другие подлетали к окнам близко, выискивая угол для посадки, под которым можно видеть картинку. Когда включались рекламные паузы, птицы, голосами потусторонней чистоты, пели им в ответ, а иногда и без пауз. Саша на крыльце задерживалась еще надолго после темноты, вязала, просто сидела, разговаривала с Хабом или соседом, ни единого шоссе не слышно, хотя посвист пересмешников в кронах разносился не на один квартал, тонкий, чистый, ребенку прямо посреди него заснуть возможно…
За годы с тех пор, как она отчалила с поверхности повседневной гражданской жизни, Френези превратила в настоятельность, а то и в ритуал, когда б дела ни приводили ее в Л.А., выезжать восточнее Ла-Брии, прямо в те жилые кварталы на плоскости, меж бледных, смазанных коттеджей с крышами, как у шале, и гавкающих собак и газонокосилок, чтобы снова обнаружить то место, и объехать квартал на низкой, как это делало ФБР все ее детство, разыскивая Сашу, но никогда ее не видя, ни единого разу ни во дворе, ни через окно, пока при одном таком визите под навесом не возникла новая машинерия, и трехколесный велик из флуоресцентной пластмассы, и набрызг игрушек на газоне перед, и ей не пришлось идти извлекать выгоду из большего числа услуг, нежели рассчитывала, чтобы только выяснить, куда переехала ее мать – в маленькую квартиру, как оказалось, совсем невдалеке. Почему? Держалась ли она за дом, сколько могла, надеясь, что Френези вернется в родное гнездо, но однажды, под бременем слишком многих лет или потому что обнаружила про дочь нечто фатальное, махнула на нее рукой наконец, просто сдалась?
Веруя, что лучи, выходящие из телеэкрана, действуют как веник и выметают из комнаты всех духов, Френези чпокнула Ящик и проверила номенклатуру. Немного погодя – повтор неувядаемых любимчиков мотолегавых «ДоПКов». Она почуяла приток крови, влагу предвкушения. Пусть разоряются мрачные феминисты, Френези знала: живут такие женщины, на этом свете, кому выпало, как и ей, сходить с ума по мундирам на мужчинах, на автотрассе их развлекают фантазии о Дорожном Патруле Калифорнии, им даже, как планировала сейчас делать она, нравится мастурбировать под повторы Понча и Джона по Ящику, так и что с того? Саша полагала, что ее дочь «заполучила» этот мундирный фетиш от нее. Странная мысль даже для Саши, но со времен своего первого Парада роз до нынешнего времени она в себе ощущала фатальность, беспомощную тягу к образам власти, особенно мужчинам в форме, спортсмены ли они живьем или в Ящике, актеры в фильмах про войну всех эпох, или метрдотели в ресторанах, не говоря уже про официантов и уборщиков посуды, и более того, она верила, что тягу эту можно передать, словно бы эдакой разновидности соблазнения и посвящения в темные услады общественного контроля требует некий Космический Фашист, вплетенный в цепочку ДНК. Задолго до того, как на это ей понадобилось указывать какому бы то ни было другу или недругу, Саша сама пришла к той тягостной возможности, и пришлось с нею иметься, что все ее противодействия, сколь бы справедливы и правильны ни были, любым формам власти, на самом деле акты отвержения того опасного морока, что подползает с закраин ее зрительных долей всякий раз, когда мимо маршируют войска, той влажности внимания и, вероятно, проклятия предков.
