Ханс опять сел рядом со мной. Он молчал. Все возможные мысли об этом, вероятно, уже тысячу раз приходили ему в голову, пока в один прекрасный день он не решил больше об этом не думать, ибо нельзя думать о том, чего не знаешь. На меня навалилась невероятная усталость.

— Когда она приезжает?

— На Рождество. — У него вырвался смешок, больше похожий на фырканье. — Совершенно чужая четырнадцатилетняя девочка. Она, наверно, будет спать здесь, внизу, а я наверху. — Ханс засмеялся, он хохотал, как ненормальный, и вместо того, чтобы при смехе выдыхать воздух, вдыхал его.

— Давай приляжем на минутку, — сказала я, думая только о том, чтобы растянуться на постели.

В такой кровати не хватало места на двоих. Каким худым ни был Ханс, наши руки лежали одна на другой, а одна моя нога все время падала с кровати. Дождь колотил по стеклам. Ханс больше не смеялся. Он лежал со мной рядом и, должно быть, думал о своей дочери. Наверняка он еще никогда в жизни не готовил еду для кого-то другого, не обустраивал дом. Возможно, он и в самом деле ждал. Ждал приезда дочери. Ждал от меня какого-то слова и действия. Непредвиденного события. Я прислушивалась к дождю. Ханс набрал в грудь воздуха. Это прозвучало, как вздох. Его затхлый запах перестал быть запахом несостоявшегося любовника, а стал запахом доброго друга.

— Твои волосы щекочут.

Возможно, инициалы В.Б. не имели отношения к Василию, а обозначали организацию, в которой работал Роте. "Клуб Медведей", тихо сказала я и рассмеялась. Отделение "Веселая Братия". Хансу явно стало неуютно. Он повернулся набок, чтобы выиграть еще немного места.

— "Клуб Медведей" — это ведь такая организация богатых людей?

— Не знаю.

— Да, я вспоминаю, что кто-то мне уже о нем рассказывал. — Ханс оперся на руку и смотрел куда — то мимо меня, словно я была не женщина.

— Мне пора.

— Погоди. — Ханс попытался удержать мою руку, но я встала.

Носки у Ханса были дырявые. В сумерках просвечивали его белые пальцы. Он встал и проводил меня до двери комнаты.

— Еще только половина шестого, а уже кромешная тьма. — Ханс потянулся рукой к выключателю. В электрическом свете он выглядел бледным.

Слова "вызывающий сострадание случай" вдруг зазвучали у меня в ушах совсем по-другому. Я сделала крюк, пошла к прачечной, — хотела посмотреть, на месте ли еще мое белье, которое я стирала утром. Запах выглаженного белья ударил мне в нос. Пахло приятно, почти горелым. У одной из дальних машин стояла фрау Яблоновска. Она напевала какую-то песню и одну за другой укладывала в небольшой кожаный чемодан выглаженные вещи.

— Вы недавно очень спешили, — сказала она, когда я встала с ней рядом.

— Разве вы мне как-то не рассказывали, что работали в химчистке?

— Да, работала, но недолго. Теперь я в ресторане быстрого питания. Если вы меня спросите, то я скажут делать вещи чистыми — лучше. Тебя хоть не понукают. Правда, зарабатываешь меньше. Зато голова свежая.

— Ха. Это как посмотреть, — вмешалась какая — то женщина, стоявшая возле умывальника и обернувшаяся к нам. Волосы у нее были собраны в пучок и затянуты сеткой. — У меня голова всегда свежая. И живот тоже свежий. Было бы лучше, если бы женщинам не приходилось делать такую работу. Да. Сколько времени у нас тут орали до хрипоты, что надо отменить недостойную человека работу. Да, а пока они не могли вдоволь наговориться, мы отрабатывали свою смену.

— Вы позволите? — Рыжеволосая женщина протянула руку у меня перед носом и взяла стиральный порошок.

Открылась дверь, и Ханс перешагнул порог. Увидев меня, он повернулся и исчез.

— Ага, этот старается ничего не упустить, — сказала женщина с пучком, стоявшая возле умывальника, — меня нисколько не удивило, что он — агент "Штази". Он с самого начала показался мне очень странным, — шныряет тут и сует свой нос во все углы. Куда ни глянь — всюду он, как все равно мебель.

Мне кровь ударила в голову, я закашляла и повернулась к стене. Кашель не проходил, грудь у меня сводило судорогой, диафрагма и кожа на реб- pax едва не лопались, все мои внутренние органы, казалось, сорвались со своих мест. Фрау Яблоновска хлопала меня по спине.

— Я недавно к вам заходила, потому что… — Но мой кашель перебил ее, а похлопывание по спине превратилось в поглаживание, она гладила меня по спине.

— Что вы сказали? Сколько времени, как он тут окопался? Два года? — Женщина с пучком подошла к рыжей, которая стояла в углу, держа под краном кусок ткани, странно поблескивавший серебром. — Целых два года, этот паршивый клоп?

Рыжеволосая кивнула.

— Вы слышите, слышите вы это? Ну, хотела бы я знать, сколько это еще продлится.

— Потом поговорим, — с трудом произнесла я, разрываясь от кашля. Чего бы она от меня ни хотела, ей придется подождать со своим объяснением. Я оставила фрау Яблоновску с двумя женщинами и нетвердой походкой пошла к двери. Мне казалось, что я по кусочкам выхаркиваю свои легкие. Разве Ханс не спросил меня, что произошло с отцом моих детей? Конечно, вполне могло быть, что он работал на госбезопасность и был внедрен сюда, чтобы следить за мной и за другими. Поэтому мне казалось, что он меня преследует и пытается разными фокусами, вроде этой своей бутылочной почты, и робким дружелюбием оправдать интерес к моей особе, который на самом деле был интересом к моей деятельности. Ничего удивительного, если он уверял, будто в жизни не слышал о "Клубе Медведей", — разве что какие-то безобидные вещи. В конце концов было возможно, что он работал на пару с "доктором" Роте. Я прошла мимо привратника и спросила его насчет почты. Он вручил мне небольшой подарок и улыбнулся. Его взгляд был таким продолжительным и упорным, что у меня мелькнула мысль, — да ведь он сам мог быть тайным поклонником, который презентовал мне цветы и духи. Однако потом он опять углубился в свои бумаги, делал в них пометки и попивал кофе, в общем, вел себя как привратник, исполняющий свои обязанности, и ничего больше. С трудом могла я себе представить, что Ханс выдумал историю с дочерью. Разве он не рассказывал, что уже много месяцев не покидал лагеря? Разве это признание не могло служить для него алиби, разве оно не доказывало, что он не мог преподнести мне цветы и духи? Я подумала о его холодной руке и вялом рукопожатии, а также о том, как он только что на миг сунул голову в дверь прачечной, чтобы сразу после этого скрыться, словно он чего-то боялся.

Список предстоявших мне покупок был невелик. До Рождества оставалось еще две недели, и в эти две недели мне почти ничего не придется делать, кроме как купить подарки детям. О химчистке я расспрошу фрау Яблоновску в другой раз. Этот господин Люттих из бюро по трудоустройству был готов предоставить мне любую работу, какая значилась в его картотеке. Только для женщины-химика, которая училась на Востоке и уже почти три года не работала, пока ничего не находилось. Я невольно думала о том, как часто рука господина Люттиха исчезала под столом, когда я сидела напротив, и у него едва оставалось время, чтобы бросить взгляд в картотеку, не выпуская меня из поля зрения, курить самокрутки и порой вытаскивать руку наружу, — тут уж работа в химчистке мне была бы обеспечена: когда я с ним прощалась, рука его была влажной. Он ни разу не упустил возможности сказать, чтобы я завтра или на днях снова к нему заглянула. Каждый день может что-нибудь подвернуться. Наклейки для Кати я могла купить прямо напротив привратника, на другой стороне улицы, в газетной лавке. С грязно-оранжевого неба, плотно обложенного тучами, еще сеялся мелкий дождик. Даже при таких тучах в самую безлунную ночь город не погружался во тьму. Машины на Мариенфельдер Аллее стояли в пробке. Дальше улица расширялась, и движение сдерживал светофор строительной площадки. Я пробиралась между машинами, среди выхлопных газов и света задних фар, и вовремя успела заметить крепкую фигуру Джона Бёрда за освещенным стеклом витрины. Вероятно, у него был перерыв, или его рабочий день уже закончился, и он покупал телевизионную программу. Я повернулась на каблуках и стала опять проталкиваться через улицу между вереницами машин с их выхлопными трубами. В телефонной будке пахло застоявшимся дымом и мочой.