Я невольно ощущал их терпкие испарения, вся комната была объята ароматом любви, и определенные мускулы моего тела непроизвольно напрягались, потому что этот запах сообщал моему телу о сексе. Мои собаки Павлова уже лаяли и пускали слюнки.

Метелкой из перьев я посмахивал пыль, которой не было, и протер зеркала. Жидким мылом и щеткой выскреб пол на чистой кухне, ползая на коленях, как какая-то угрюмая Золушка. Мне хотелось прервать любовное шоу Бэби и Сладкой. Но, конечно же, я не мог себе этого позволить. Я был уборщиком, почетным гостем на этой встрече членов клуба мужененавистниц: я делал бесполезную работу, а эти женщины радовались моему унижению. Мне хотелось грохнуть этот японский натюрморт, разбить окно и размазать эти вагины, которые издевались надо мной.

Вы, может, и не догадываетесь, но это было еще хуже, чем задыхаться под Джорджией.

Смени пластинку, парень.

Двести пятьдесят за то, чтобы я держал свое дерьмо при себе и убирался голышом? Смеешься? Заткнись, черт побери, и продолжай пылесосить.

Знаешь, Кристи, мне заплатили, чтобы я переоделся в женскую одежду и делал уборку квартиры, пока две женщины занимались однополым сексом.

Сосредоточься, дружок.

Огромный пылесос выл, как реактивный самолет. Мне захотелось, чтобы на коврике появилось хоть немного грязи.

— Скажи мальчику, чтобы он перестал пылесосить, Бэби. Скажи ему, чтобы он показал нам свою задницу, — заявила Сладкая.

— Перестань пылесосить, — передала мне Бэби, — повернись и покажи нам попку.

Я выключил пылесос и повернулся. Я показал им задницу. Я просто сосредоточился на дыхании и не смотрел… Двести пятьдесят баксов. На полтинник больше, если я буду хорошим мальчиком.

Я слушал, как они вздыхают и стонут, как в порнопередаче по радио.

— Вели парню помыть посуду, — проговорила Сладкая.

— Иди, помой посуду, — велела мне Бэби.

Сладкая прошептала что-то Бэби, та захихикала и смеялась все время, пока я шел к умывальнику, включал воду и намыливал груду блестящих чистых тарелок.

И вдруг меня осенило: я толкал огромный камень на высокую гору, точно зная, что камень сорвется вниз и мне придется начинать все сначала. Я — Сизиф в прозрачном черном французском фартучке.

Я задержал дыхание, посмотрел сквозь зеркальное окно на огни большого города, и мне действительно захотелось заняться с кем-нибудь сексом.

7. Помешанный на Кристи

Я хочу большой любви, я хочу большой любви.«Лед Зеппелин»

Я готовил еду для Кристи. У нее дома. Бэби и Сладкая остались где-то далеко, по другую сторону жизни. Я жарил лук, чеснок и итальянские сосиски, вдыхал чудесный запах и убеждался, что лучше не пахнет даже амброзия, пища богов. Мы разговаривали обо всем и ни о чем. На кухне было тепло и уютно. Мы пили красное вино по пятьдесят долларов за бутылку. Я купил его на свои, заработанные проституцией деньги. Я чувствовал себя крутым парнем, сыном иммигрантов, прущим к успеху в этом дивном новом мире плавательных бассейнов и кинозвезд. И даже то, что клерк в магазине не спросил у меня паспорт, я принял как добрый знак.

От красного пятидесятидолларового вина на кухне становится еще теплее. Я заставлю Кристи полюбить меня, даже если мне придется доставать звезды с неба. Я вполне мог бы остаться жить здесь. Я буду работать, а если нам будет не хватать, мы займем денег у ее родителей или даже переедем к ним. Будем устраивать барбекю около бассейна по воскресеньям. Будем чистить кукурузу и запускать фейерверки. Я даже попрошу однажды отцовского совета у ее старика: «Могу ли я называть вас папой?» — «Да, конечно, сынок».

На Кристи была надета футболка с быком. Я и сам был зол, как бык, так что притащил ей эту футболку, напевая песенку из мультика: «Эй, Роки, смотри, как я достаю кролика из шляпы. У меня ничего нет в рукаве. Ой, это не тот рукав». Я всегда умел быть потешным. Кристи заливалась смехом, а я верил, что совершенно свободен, что у меня нет никаких обязательств.

В комнате горели свечи. На столбиках кровати висели салфетки.

На стенах — Жанна д’Арк, Джонни Митчелл, Билли Холлидей, Элеанор Рузвельт и Бэйб Дидриксон. Какой странный выбор.

Этель Мерман пела на кассете: «Нет другого бизнеса, кроме шоу-бизнеса».

* * *

Когда я вернулся домой, моя мать плакала. Мое шестилетнее сердечко сжалось от страха, когда она усадила меня в кресло рядом с собой, и я почувствовал сотрясающие ее рыдания:

— М-м-мы пере-е-зжа-аем в А-а-лаба-аму.

Судя по ее реакции, это была плохая новость. Наверно, Алабама — паршивое место для жизни.

Мне хотелось сделать хоть что-нибудь, чтобы немного утешить маму. Я взял ее за руку и поцеловал влажную щеку. Я был лучшим шестилетним мужем на свете. И учился ценным для цыпочки качествам.

Мой отец перевез нас в самое сердце черного Юга, где он руководил фабрикой компании взрывчатых веществ. Мы поселились в Хайтауне, в штате Алабама, Южный Бирмингем.

Я хотел стать американцем с большой буквы, а в Хайтауне, штат Алабама, с 1965 года это, можно сказать, означало одно — любить Конфедерацию.

* * *

На комоде красного дерева в комнате Кристи стояли фиолетовые цветы в желтой вазе. «Красота — это правда, истинная красота — это все, что мы знаем, и все, что нам надо знать», — гласил листок бумаги, прикрепленный к стене над комодом. Джон Китс, написавший эти строки, умер, когда ему было двадцать шесть. Я весело подумал, что у меня еще лет десять в запасе, чтобы попытаться совершить что-нибудь великое.

Я сидел на кровати Кристи. Мы были вместе с шестнадцати ноль-ноль, отлично. Она рассказывала мне о Марти, своей немецкой овчарке, которая спит с ней, когда Кристи приезжает домой. Я тут же вообразил себя на заднем дворе ее отчего дома, играющим с собакой. Кристи живо описывала свою младшую сестру Ронду, которая пыталась совершить самоубийство — на самом деле она не хотела умереть, это был просто крик о помощи. Я представил себя присевшим на кровать маленькой Ронды, помогающим ей справиться с депрессией и завоевывающим этим вечную благодарность и обожание ее родителей.

Мне кажется, что я всю жизнь мог бы сидеть на кровати Кристи и слушать ее рассказы. Когда она попросила меня рассказать что-нибудь о себе, я выдал ей несколько историй, а она слушала и смеялась во всех нужных местах.

Потом Кристи сказала, что она устала. Я не дрогнул ни единым мускулом. Если хочет, пускай вызывает буксир, чтобы выдворить меня отсюда.

— Так что… Ты хочешь остаться тут?

Она пыталась казаться непринужденной, а я прекрасно видел, насколько она напряжена и даже напугана. Но я не мог отказаться от своей мечты.

— Конечно, — выпалил я и почувствовал, что у меня шарики окончательно заходят за ролики от счастья.

Потом Кристи исчезла в ванной, а я упал на постель, ощущая себя молодоженом в начале медового месяца.

Как же это отличалось от тех разов, когда я у кого-то оставался. У Санни. У высокого мужчины в сексуальной футболке.

Я представлял, как возвращаюсь в дом на холмах, тихо крадусь в спальню Беби и Сладкой, надеваю маску Ричарда Никсона и даю выход своей ярости. Мне хотелось им отомстить. Да-да, я читал эту веселую статистику в какой-то газетенке. Более шестидесяти процентов переживших сексуальное насилие начинают опускать других. Более девяноста процентов работников секс-индустрии прошли через сексуальные домогательства. Да. И у многих на пути попадались Бэби и Сладкие.

Я тряхнул головой, отгоняя невеселые мысли. Вдохнуть немного воздуха, выровнять дыхание… Может, я и правда смогу теперь оставить все это позади?

Я же не обязан заниматься этим, если не хочу? Я же сейчас здесь, верно?

Я решил остаться с Кристи навсегда.

* * *

Когда мне было восемь, я учился в начальной школе Джорда Уоллеса и старался как можно реже смотреть на свои руки, казавшиеся мне слишком большими. Я ждал звонка с другими ребятами, окруженный старшеклассниками — безнадежно толстыми будущими миллионерами.