— Эк тебя угораздило! Но зачем помирать-то? Ты молод. Хорош собой. У тебя все впереди. Тебя еще девушки любить будут. Надеюсь «это-то» у тебя уцелело?

— Да, уцелело, — сказал он со вздохом. — Но думал, что все отвалится, когда меня часами било об пол. К «этому» клеммы подсоединяли, гады. Страшная это штука — «пикана электрика». Думал, все внутренности вытрясет. Ведь колотит тебя об пол — сил никаких нет. И судороги все время. Наорался до хрипоты.

— Ну и что теперь?

— Завтра вот выпускают. Насовсем. Эти военные, сукины сыны, творят, что хотят. Слушай, а ты мне нравишься. Ты, видать, и впрямь не робкого десятка. Если хочешь что передать на волю, держи вот карандаш и бумагу и напиши. Завтра передам.

— Давай, — сказал я.

Оглядевшись, он быстро сунул мне через решетку клочок бумаги и огрызок карандаша.

Написав адрес няни, сообщил следующее: «Дорогие сеньора Т. и сеньорита В. Нас всех по недоразумению посадили в тюрьму. Дети очень страдают. Если хоть что-нибудь сможете сделать для нас, будем очень благодарны». (Если провокатор, то это ему ничего не даст. Если честный человек, то, может быть, в случае судебного процесса, что не исключалось, хоть кто-то позаботится о детях, чтобы они не попали в приют.)

Впоследствии я узнал, что и это мое послание дошло до адресата и что дочь няни (а она была глубоко верующей католичкой) ходила на прием к самому епископу и, объяснив ситуацию, просила, чтобы ей отдали детей. Епископ обещал все выяснить и помочь нам по мере возможности. Он обратился непосредственно в канцелярию президента. Там связались с управлением полиции, после чего епископу было сказано, что речь идет о деле государственной важности, что сам президент страны в курсе этого дела, и от себя лично он просил передать этому епископу, чтобы тот о детях не беспокоился, так как они хорошо устроены и с ними ничего плохого не случится. Для меня это последствий не имело. А узнал я об этом из разговора с охранником месяца полтора спустя.

Прошла ночь. И прошел день. Никто не беспокоил. Вторые сутки ничего не давали есть. Эко напугали! Во время войны целыми месяцами сидели на осьмушке хлеба и воде. К тому же есть совершенно не хотелось. Вечером за мной пришли. Ввели в кабинет. За столом сидел Оскар (так звали моего мордастого). Чувствовалось, что он все еще был крайне зол на меня. На столе у него лежали бумаги, среди которых узнал и свои листки с описанием тайников и условиями работы с ними. Их нашли при обыске. По привычке, давно выработавшейся у меня, я стал быстро считывать текст документов, лежавших перед Оскаром. Я понял, что в квартире до сих пор идет основательный обыск.

— Ты что еще тут подглядываешь?! — рявкнул на меня Оскар, закрывая бумаги.

— Но я ведь кое-какое отношение имею ко всему этому, — сказал я, обдумывая прочитанное. Смоделировал ситуацию: кое-кому из шефов СИДЭ не терпелось поскорее получить хоть какой-нибудь ощутимый результат, и они готовили провокацию, основанную на проведении тайниковой операции. Ведь через этот тайник я должен был передать отчет в Центр. Но связник к тайнику выйти не может. Во-первых, я ведь в это время должен был находиться в Чили или в Штатах; а во-вторых, в описании тайника не было описания сигнала, а было лишь сказано «Сигнал как обычно».

Если, несмотря mi на что, провокация с тайником все же состоится, то по крайней мере Центр узнает о нашем аресте и прервет радиопередачи, продолжение которых в наш адрес, не зная о нашем положении, чревато весьма тяжелыми последствиями. Я знал, что к тайнику обычно выходит кто-нибудь из местной легальной резидентуры и он прикрыт советским паспортом. Его просто выдворят из страны, и этим дело кончится. Я же, возможно, получу некоторый кредит доверия со стороны противника и смогу более успешно продолжать дальнейшую игру. Но главное! Главное — это сообщить Центру о нашем провале.

— Какого размера должен быть контейнер? — спросил Оскар, показывая несколько обрезков дюралевых и железных трубок. В одном из таких контейнеров я должен был передать свой отчет в непроявленной пленке.

Я указал на трубку из железа. От нее будет легче избавиться, если связник все же придет к тайнику и попытаются его схватить. Будущее покажет, что я не ошибся.

— Так какой сигнал вложения закладки в тайник?

— Две перечеркнутые горизонтальные черты мелком.

— Размеры?

— Примерно три сантиметра. (Сигнал этот был старый и уже давно отменен.)

— А как ты смотришь, если мы вызовем твоего связника на явку?

Я пожал плечами:

— Вызывайте, я же вам указал сигнал (как я уже говорил, сигнал этот означал «опасность»).

— А он тебя знает в лицо?

— Наверное, знает. Ему могут показать мою фотографию. (Это я уже сфантазировал. Как правило, в лицо нелегала никто не знает, а для опознания есть опознавательный признак и пароль.)

— А если пойдет кто-нибудь другой вместо тебя?

— Он просто не подойдет. Ведь он же меня знает в лицо или по фотографии.

— А если подберем похожего на тебя?

— Попробуйте. Посмотрим, что у вас получится.

— А если пойдешь ты сам?

— Могу пойти, — сказал я, усмехаясь.

— А связник твой кто, «нелегал» или «легал»?

— Всяко бывает. Может, тот, а может, другой.

— Только ты не думай, что тебе от нас удастся удрать, если пойдешь сам. Мы перекроем все улицы и перекрестки.

— Мелко задумано. Мелко.

— Не твоего ума дело.

— А вот грубить не надо…

Он свирепо глянул на меня и ушел.

Еще одна ночь и один день. Нервное, напряжение притупило чувство голода. За все время вся еда — лишь чашка чаю да кусок хлеба.

Вечером на третий день за мной пришли. Надели наручники. Снова темные очки и вата на глаза. Ехали более часа. В самом конце пути удалось краем глаза разглядеть номер шедшего навстречу автобуса: 511. Машина остановилась в загородной местности перед воротами с овальной табличкой номера дома из белой эмали, часть которой была отбита (явно умышленно). Виднелись лишь цифры «8» и «О». Меня провели через тускло освещенный дворик и ввели в дом. Прошли по коридору. Вокруг шаги. Наконец сняли очки. Я очутился в небольшой комнатке, где ярко горела лампочка ватт на 150 без абажура. Через приоткрытую дверь виднелась ванная, где лилась вода. «Будут пытать водой?»— подумалось мне. В дверях ванной промелькнул мой новый знакомый Пепе из ЦРУ, на ходу вытирая руки полотенцем. В это время двое охранников, один — здоровенный верзила, другой — седоватый брюнет невысокого роста, сняли наручники. Смуглолицый, которого звали Мигель, достал бинт и стал перевязывать мне запястья. Я молча наблюдал за его действиями. Затем снова надел на забинтованные запястья наручники. Окно было открыто, но ставень-жалюзи опущен и заклинен так, что его невозможно было открыть. Меня еще раз тщательно обыскали. Отобрали даже спичку, булавку, расческу и бумажный песо.

— А то еще превратишь что-нибудь из этого в оружие, — сказал Мигель и добавил жестко: — Смотри, чтобы здесь никаких этих твоих «шуточек», понятно? А то тебе будет плохо. Совсем плохо. Никаких! Нам здесь не нужно сюрпризов, и мы не хотим проблем. Больше нам от тебя ничего не требуется. Сиди тихо, и все будет хорошо. (Под «шуточками» он имел в виду мою неудавшуюся попытку переслать записки в прессу.) И очень постарайся, — добавил он, угрожающе поигрывая полуметровой хромированной цепочкой с кольцом на конце. Такой цепочкой можно сбить с ног, накинуть удавку на шею или стянуть руки перед тем, как надеть браслеты. — А пока ложись вон на кровать и не рыпайся! — И вышел, оставив дверь открытой.

Я лег на спину со скованными руками на животе, уставившись в белый потолок. Повернуться на бок было совершенно невозможно, так как запястья сразу же начинало сжимать наручниками. Яркая лампочка светила прямо в глаза. Еще раз прогнал в уме предполагаемые последующие допросы. Итак: в институте учился, товарищей по учебе «списать» с товарищей по семилетке и по средней школе. Так меньше вероятности ошибиться. Не один раз придется повторять. Преподаватели? Ну, их-то можно указать. У ЦРУ наверняка есть перебежчики, и меня будут проверять. Но институт наш в Ленинграде уже давно расформирован, а во вновь созданном в Москве институте из старых преподавателей мало кто остался. Разведшколу — исключить полностью. Институт и сразу после него — индивидуальная подготовка, включая стажировку по прикрытию в совхозе, на автобазе. Исключить райотдел ГБ, это ни к чему, как и дела по линии контрразведки, в которых приходилось участвовать. Ну да ладно, всего не предусмотришь. Будет видно по ходу дела. Дверь отворилась.