– Ой, страху натерпелась, – отозвалась Елена.

– Вот и подумай, идти ли тебе встречь родимому батюшке, – тихо завершила свой рассказ великая княгиня.

– Ведь за рубежом отчей державы буду, – с угасающей надеждой ответила княжна.

– Верно, за рубежом. Да та препона не помеха великому государю, достанет и в Вильно, и в Риме. Господи, любимая доченька, покорись батюшке, обрети мужество противостоять латинянам! – воскликнула Софья Фоминишна со слезами на глазах и добавила: – Держава почтит тебя за сию жертву.

Елена подошла к матери, приникла к ней.

– Матушка, успокойся. Я во всем вняла твоим советам и смирюсь с неизбежным. А даст Господь сил, так и за Русь стоять буду.

– Вот и славно. Ублажила ты мое сердце, доченька. Да держи голову выше не от гордыни, а от достоинства. Ты всегда будешь дочерью великой Руси.

Эта беседа с матушкой в присутствии дьяка Федора слово в слово была памятна Елене долгие годы, и, случалось, она перебирала ее, будто зерна жизни. Она прорастала в душе, и уходили горечь и боль, безысходность и покорность. И приходили облегчение, жажда жизни и борьбы. Особенно это проявлялось тогда, когда от боли некуда было деться и когда, оставаясь вдвоем с Палашей, Елена становилась на молитву. Она молилась Михаилу Архангелу, защитнику всех православных христиан, и он, ясноликий, мужественный архистратиг, вносил в ее душу умиротворение и покой, вселял в нее уверенность в том, что она выстоит в борьбе и с честью пройдет свой тернистый путь.

Однако молитва спасала не всегда. Бывало, что по ночам к ней приходили кошмарные сны, со зловещими вещаниями. Ей снились мерзкие чудовища, или ее приводили на шабаш нечистой силы и там, распластав на колоде, доставали из материнского лона дитя. Она кричала, пытаясь дотянуться до розового тельца ребенка, и с криком просыпалась. По утрам она выходила к трапезе пасмурная, болезненная. Отец и мать смотрели на нее с тревогой. Иван Васильевич догадывался, что гнетет дочь, но ни ласковым взглядом, ни словом не разрушал пелену отчужденности Елены. Он лучше, чем кто-либо другой, знал, какая борьба ждет ее впереди, среди чуждых ей вельмож-панов. Перед полуденной трапезой Иван Васильевич вел свою большую семью на литургию в Успенский собор, а там, после окончания богослужения, уводил Елену в ризницу, поручал ее священнослужителям, не то и самому митрополиту Симеону для вразумления.

Митрополит Симеон, еще моложавый и крепкий, с умными карими глазами, знал, чего хотел от него великий князь, и увещевал княжну примерами стояния за веру многих славных россиян, вспоминал королеву Франции Анну, дочь Ярослава Мудрого, которая оставалась в православии, будучи единой среди католиков королевского двора. «Церковь чтит ее и поныне, как радетельницу за православие и мироносицу королевства Франции», – мягким голосом говорил митрополит Симеон.

Он вспоминал сказания летописей и патериков о княгине Анне Романовой, жене князя Галицко-Волынского княжества Романа Мстиславовича.

– А еще ведать тебе нужно, дщерь Ивановна, и о подвиге Елены Ростиславовны. Стоя во главе Краковского стола и будучи женой Казимира Справедливого, она не предала веру отцов православных.

– Я постараюсь запомнить твои увещевания, святой отец. Спасибо, что облегчил мое бремя примерами стояния достославных россиянок за веру предков, – покорно отвечала княжна Елена.

Конечно, митрополит Симеон знал и обратные примеры. У королей и королевичей польской династии Пястов были жены-россиянки, которые принимали католичество. Мария Святополковна, жена Болеслава Кривоустого, приняла католическую веру, но осталась истинной россиянкой. Связи с Русью, которыми муж Марии пользовался благодаря ей, были так прочны, что на Руси Болеслава считали русским князем. Но об этом митрополит Симеон не рассказывал княжне Елене, остерегаясь дополнить сумятицу, царящую в душе будущей великой княгини Литовского княжества.

И пришел день, когда святые отцы добились своего. Елена дала на исповеди слово митрополиту Симеону, что, как бы ни сложилась ее судьба в Литве, она исполнит волю государя всея Руси и останется в греческом законе до исхода дней своих. Труднее было привыкнуть к наказу отца: «И хоти будет тебе, дочка, про то и до крови пострадати, и ты бы пострадала, а того бы еси не учинила». Однако и с этим она смирилась и приняла его как должное.

– Я ко всему готова, батюшка. Ты и святые отцы укрепили мой дух. Я ничем не огорчу тебя, родимый, – молвила Елена отцу во время их последней беседы.

Приблизился день расставания с родной землей. Что-то подсказывало Елене, что она разлучается со всем окружающим ее с детства навеки. В стольном граде готовились к празднику Крещения Господня, а Елена в эти дни думала уже о своих последних светлых днях в Москве. Она видела себя в святочные дни на Москве-реке, на Неглинке, где резвилась вместе с потешными, она каталась с гор с сестрами и братьями, советовала им, как позадорнее устроить игрища. Вскоре, однако, все задуманное порушилось. На второй день Крещения, в самый разгар праздника, под несмолкаемые звоны колоколов в Москве появилось великое посольство литовское. Прибыли три пана-наместника: виленский, полоцкий, бреславльский, – с ними некий лях с Волыни, Георгий, и два брата-половчанина – Корсаковичи. Главой над ними, как и в прежние годы, был Ян Заберезинский. В тот же день послы пришли в кремлевские палаты бить челом государю всея Руси Ивану Васильевичу, дабы получить от него благословение увезти невесту Александра в Вильно.

Иван Васильевич не был расположен к спешке, тем более в торжественные дни празднования Крещения Господня.

– Некстати они явились. Свое Рождество отгуляли, а на Русь прикатили под ногами мешаться в светлый праздник, – сказал сердито государь боярину Василию Патрикееву.

– А ты, батюшка, заставь их помолиться в наших соборах и по православному обычаю. То-то будет им что вспомнить о православии.

– И ты думаешь, что они исполнят нашу волю? – с хитринкой посмотрел на боярина государь.

– Как могут отказаться! За милую душу помолятся, – улыбнувшись, ответил Василий Патрикеев.

И государю захотелось повеличаться, показать послам великолепие русских церковных торжеств, ненароком заставить-таки их помолиться. Бог един, счел государь, и урона чести послам не будет, как почувствуют благость обрядов, сами потянутся к православию. Не сомневаясь в своей правоте, Иван Васильевич поручил Василию Патрикееву от его имени пригласить послов на богослужение в Успенский собор. Вначале они запротестовали: дескать, это нарушение канонов католичеств, – но боярин был человеком себе на уме и нашел лазейку к душам послов. Он сказал Яну Заберезинскому:

– Как побываете в главном соборе державы, отстоите службу да помолитесь, так от церкви и от государя-батюшки ждут вас богатые дары. Так уж заведено на Руси, – прибавил для красного словца боярин.

Как уговаривал Ян Заберезинский послов, Василий Патрикеев не ведал, но на другое утро они пришли в Успенский собор в полном сборе, отстояли службу молча и зачарованно. Да и было отчего: послов поразила торжественность богослужения, великолепие храмового убранства и единение душ прихожан и священнослужителей. Пел и молился в храме русский народ.

По мнению Ивана Васильевича, Святое Богоявление, Крещение Господа Бога, не только вносило в души православных христиан благолепие, но и возносило их дух. Сам государь не стыдился слез и плакал от умиления, когда на утрене волшебный хор Успенского собора пел: «Величаем Тя, живодавче Христе, нас ради ноне плотью крестившегося от Иоанна в водах иорданских». В торжественном пении великий князь слышал и глас Иоанна Предтечи. Он звучал ясно, слова словно сходили с губ у самого уха государя: «Я видел Духа, сходящего с неба, как голубя, и пребывающего на Нем; я не знал Его, но Пославший меня крестить в воде сказал мне: „На кого увидишь Духа, сходящего и пребывающего на Нем, Тот есть крестящий Духом Святым”; и я видел и засвидетельствовал, что Сей есть Сын Божий».