Асан-Дмитрий понял, что если он хочет выбраться из обители благополучно, то должен действовать, не теряя ни минуты. Увидев, как в конюшне завязалась схватка между его сотоварищем и князем, он прибежал в покой игумена, где находились старцы, и сказал:

– Святой отец, в обители государевы люди, сколько их, я не знаю, но нам пора уходить, пока их задерживают мои кунаки. Мы дождемся ночи в подземелье.

– Мы готовы в путь, – ответил Вассиан и велел открыть лаз в своей опочивальне. – С богом отверзите врата!

Исполняя волю пастыря, два монаха открыли в малом покое лаз, сдвинув, как это делал в церкви Гусев, средние доски. Служка Ипатий и Певун привели Елену и Палашу, укрытых в черные плащи, старцы накинули на плечи торбы с кормом, и следом за монахом с факелом все стали спускаться в подземелье. Кто-то из монахов запел псалом:

– «Расторгнем узы их и свергнем с себя оковы их…»

И многие старцы подхватили псалом:

– «Живущий на небесах посмеется. Господь поручается им…»

С пением государевы преступники исчезли в подземелье, закрылся, словно сам собою, лаз. Никто бы не мог сказать, что в покоях игумена Вассиана еще несколько минут назад толпилось почти двадцать иноков. В покоях царила тишина, чистота и таинственность. Какая-то сила надвинула на доски лаза пеструю дорожку и поставила стол. Все это и застал Илья, появившись в покоях игумена спустя те самые несколько минут.

В подземелье сквозь пение прорывались возмущенные крики Елены и Палаши. Но они были слабые, непохожие на голоса здоровых девиц. Еще утром княжну и сенную девицу насильно напоили квасом с беленой, и теперь они какой-то час пребывали как бы во сне. И люди и вещи казались им тенями, сами же они не ходили, а плавали, будто во сне, и были ко всему безразличны. Они забыли, что с ними произошло за минувшие полсуток, не представляли, где находятся. Лишь изредка к ним приходило некое просветление. Так случилось и в подземелье. Они начали кричать и звать на помощь, но силы их быстро иссякли, и они вновь впали в состояние засыпающих рыб.

Асан-Дмитрий неотступно следил за ними, иногда подносил к их лицам терпко пахнущую льняную подушечку, и окружающий мир становился для Елены и Палаши волшебным, притягательным.

Путники шли подземным ходом медленно и долго. Только Вассиану было ведомо, какой путь они преодолели. А он тянулся больше версты и к тому же еще ветвился. Вассиан со старцами два раза сворачивали от главного хода. Наконец из узкого хода они вышли в просторную клеть с широкими лавками вдоль стен. Вассиан проверил, все ли собрались в клети, и велел Ипатию перекрыть проход в нее тяжелыми дубовыми плахами. Они плотно и словно намертво ложились в пазы толстых бревен, и вынуть их со стороны хода было невозможно. Когда Ипатий завершил работу, Вассиан сказал:

– Дети мои, здесь будем дожидаться наступления ночи. Да хранит вас Бог Вседержитель. – Асану-Дмитрию он прошептал несколько слов: – Мы с тобой, сын мой, берем слишком большой грех на душу, потому стоять нам смертно и без обмана.

– Так и будет, святой отец: смертно и без обмана, – отозвался тать и взялся проверять заплот. Остался доволен.

Монахи уселись на лавки и замерли. Похоже, они были безучастны к происходящему вокруг них и с ними. Их, видимо, не волновало то, что они стали сообщниками измены государю, державе, сделались соучастниками преступления. Казалось, они приготовились уйти в небытие, с тем и смирились. В созерцании внутреннего мира они готовы были пребывать вечно. Этим знатным в прошлом новгородцам ничего иного не оставалось. У каждого из них был свой мир, свои воспоминания. Однако вкупе они думали об одном и том же: о падении вольного Новгорода, о том, что великий князь лишил их свободы, самостоятельности, разорил их родные гнезда, разрушил семейный уклад, разбросал по гиблым местам. Теперь по вине самодержца Ивана Васильевича они, именитые новгородские люди, потеряли все, что было нажито веками, он превратил их в нищих, без семей, без близких. Такое не забывается. Тот же новгородский посадник Василий Лихой, а ныне старец Вассиан, был главой семьи в семнадцать человек. Одних сыновей было девять. Все сложили головы, кто в сечах с московитами, кто на плахе, и кровь их на руках у великого князя Ивана III. «Эх, Ивашка, Ивашка, за что ты меня в нищету и неволю бросил, за что порубил корни и крону?!» – в сердцах клял великого князя Вассиан, смотрел на княжну Елену ненавидящим взглядом и твердил: «Поделом тебе страдать за грехи батюшки. У Афанасия Некрасы – вон сидит у заплота, горюет – попригожее тебя девки были, невесты сынов моих. А где они? Да по воле твоего батюшки – гореть ему в геенне огненной – все в монашки пострижены». И у каждого, кого бы ни коснулся Вассиан, он нашел бы в душе вместо молитвы ко Христу ненависть к попирателю воли и палачу. «Ничего, теперь наш час пришел хоть малую толику жажды утолить. Не видать тебе своей дщери, самодержец», – утвердился Вассиан в своей силе и стукнул посохом о плахи под ногами.

Однако не все были готовы служить хоть дьяволу, лишь бы побольше укусить великого князя, не все отрешились от родной земли. Еще в тот час, когда во двор обители въехала княжеская тапкана, служка Ипатий понял, что вершится некое злодейство. А когда он увидел княжну и ее служанку со связанными руками, уразумел суть умысла. А убедился в том, что впустил в обитель преступников, когда услышал звон оружия в конюшне. «Что же теперь будет? – спросил себя Ипатий, когда вошли в клеть. – Выходит, что и я пособник татям? Ишь как оплел паутиной Певун. Истинно паук. Того и гляди, заставит руку поднять на государеву дочь. Ведь сунул же мне для надобности за пояс сулебу[12]. Нет, тому не бывать!»

До той поры, пока Ипатий не знал о том, что Певун потерял своих сообщников, он хотя и задумал проявить воле Певуна непокорство, но страх перед ним довлел над его благим намерением и он был послушен цепкому вожаку татей. Узнав, что Певун лишился своих подручных, Ипатий воспрянул духом. Час его пришел. И страх долой. С одним-то Певуном он справится, и отсюда, из этой клети, злочинцу не уйти. «Ой, не уйти тебе, Певун! – взбодрил себя Ипатий. – И вы, старцы прогнившие, мне помехой не будете», – окинув взором согбенных монахов, подумал богатырь.

На том и оборвались размышления служки Ипатия, сироты из Кузнецкой слободы. В проходе за дубовым заплотом чуткое ухо Ипатия уловило некие шорохи и тихие голоса. Он подобрался к заплоту, прислушался. Там, за дубовыми плахами, кто-то сетовал на возникшую преграду. В этот миг к Ипатию подошел Асан-Дмитрий.

– Кто там? – спросил он тихо служку.

– Пришли государевы люди, – ответил довольно громко Ипатий.

Он шагнул в сторону, а когда Певун приблизился к плахам и приник ухом, вытащил из-под свитки сулебу, схватил Певуна за шею, сжал, словно клещами, нацелил оружие в бок Певуну, уколол его и яростно приказал:

– Открывай заплот, ежели думаешь остаться в живых!

Асан-Дмитрий никогда не терял самообладания, и испугать его было трудно. Ровным, мягким голосом он произнес:

– Побойся Бога, Ипатушка. Ведь я выполняю волю великой княгини Софьи Фоминишны. Она же вольна распорядиться судьбой своей дочери.

– Елена – государева дочь! Открывай заплот! – потребовал Ипатий и вновь уколол Певуна.

Потекла кровь, но Певун не дрогнул.

– Ну так не мешай мне разбирать заплот.

Асану-Дмитрию потребовалось мгновение. Когда Ипатий отпустил его, он ударил служку в солнечное сплетение локтем и вынырнул из-под него на середину клети. В руках у татя сверкнула сабля.

– Неблагодарный! Как ты смеешь поднимать руку на благодетеля! – Размахивая саблей, он загнал Ипатия в угол. – Молись Всевышнему!

Ипатий отбивался от сабли сулебой. Тут же, вскинув посох, на служку поднялся Вассиан.

– Ах ты, гнида, ах ты, иуда! – крикнул игумен и сумел ударить Ипатия по плечу.

Еще трое монахов с посохами встали на Ипатия, на него посыпались удары, он едва успевал отбиваться и увертываться от них.