Фельдшер вскорости сошелся с местными, станичными выпивохами, и стал ходить к ним на посиделки, каждый раз прихватывая с собой пьющего медведика — с одной стороны вроде как бы на показ, а с другой — как надежного сопровождающего, с котором не страшно было по пьяному делу заблудиться в малознакомой станице: Мышко дорогу домой находил безошибочно.
И вот однажды тот фельдшер в очередной раз загулял у новоявленных друзей совсем, как ему казалось, близко от подворья дядьки Хвоменки, и когда Мышко, достигнув своей, скажем так, кондиции, стал тянуть его домой, отпустил медвежонка в надежде, что он сам не заплутается в станичных переулках и все будет путем.
Веселая пирушка продолжалась допоздна. Было немало выпито, немало сказано и немало спето, как это водится в таких случаях. Под конец разговор зашел о чертях, ведьмах и другой нечисти, и нашего Ванька на полном серьезе предупредили, что старуха Василиха, соседка его родича, старого Хвоменка, чистопородная и весьма хитрющая ведьма, это в станице доподлинно известно каждому, и чтобы он, боевой прапор-фельдшер, почти что настоящий хорунжий, знал это и стерегся ведьмы Василихи, потому как мало ли чего, ведь тут недалеко и до большой беды, до большого греха, тем более, что, как известно, ведьмы любят шутковать именно с военными людьми…
Ванёк, расправляя усы, лихо ответствовал, что знает он ту Василиху, не такая уж она и страшная, как, к примеру, молодой бугай, что целыми днями пасется у нее на задворках. А с ведьмами у него разговор короткий, что он на турецком фронте и «не таких бачил», и вообще, про их, ведьмины чары, брешут больше, чем следовало бы для связки слов и остроты разговора. Тем более, что ведьма Василиха стара и немощна, едва-едва переступает ногами, ему же, прапору Ваньку, по душе больше молодые ведьмачки, черноокие и веселые, жаль только, что случая такого нету, а то бы он показал, на что способен казак, особливо фронтовик и особливо грамотный, у которого голова не бурьяном засеяна.
Выпив еще по чарочке, теперь уже за чернобровых ведьмачек, компания разошлась, и наш Ванек неспешно, как и следует настоящему вояке-прапору, побрел по широкой станичной улице. Ступал он не очень твердо и частенько помогал себе, хватаясь за хозяйские плетни и останавливаясь у каждого мало-мальски приметного столба или дерева. При этом он хмыкал, вспоминая разговоры про нечистую силу и местных ведьм. «Наплетуть же такое…» — бормотал он, чувствуя на душе какую-то не только пьяную смуту.
И вдруг на воротах соседки Василихи он явственно увидел прибитого гвоздями, прости Господи, черта! Ванек в ужасе закрыл глаза и не раздумывая, выхватил револьвер и несколько раз пальнул по нечистой силе, которая тут же исчезла, как вроде ее вовсе и не было. Из-под ворот выскочила черная собачонка, покрутилась у ног прапора и тоже пропала…
Ванек, придя в себя, завернул в переулок, и вскоре оказался у заветного сарая, где обитал его друг Мышко и с которым он уже не раз коротал остаток ночи, когда по гульбе задерживался допоздна. Дверь была приоткрыта. Прапор проворно шмыгнул в спасительное, как ему казалось, обиталище, в полутьме увидел — Мышко спит на своем месте, скинул чоботы и зарылся в солому под боком у зверя. Было тепло и покойно, «пан-фершал» мало-помалу успокоился, и вскоре блаженно уснул, совсем не предполагая, что приключения его далеко не кончились. Часа через три, на самом раннем рассвете он сквозь дрему почувствовал, что «Мышко» с сопением нюхнул его ухо, выпустил воздух в лицо и, чего казацюга никак не ожидал, смачно лизнул слюнявым шершавым языком прямо по губам.
— Тю на тебя, — пробормотал прапор, пытаясь оттолкнуть медвежонка, но рука его неожиданно ощутила короткий, совсем не медвежий рог (откуда у того он мог быть?). «Черт! Опять черт!» — похолодев, сообразил прапор, поджимая ноги. И не долго думая, достал свой верный пистоль и в упор выстрелил в нечистого. Выстрел был только один — остальные патроны Ванек спалил по воротам еще ночью…
«Черт», озверело мэкнув, кинулся в двери и «хвершал» в их светлом проеме увидел рябого бугая-бычка соседки-Василихи, бычка, которого он не раз наблюдал щиплющим травку в знакомом ему переулке, и которого всегда обходил — так, на всякий случай...
А дело все в том, что впопыхах и по нетрезвому состоянию Ванек ночью завернул не в хвоменковскую сараюху, где бывало ночевал с другом-медвежонком, а в Василихину, стоявшую в том же переулке, только чуть ближе…
Друзья, правда, потом за чаркой терновки объясняли, что тут не обошлось без ведьмачества Василихи: это она, и никто другой, нагнала видение и черную собаку, от которых была прямая дорога на ее, Василихин, телятник… Ванек теперь не куражился: «черт его знает, может, оно так и есть… А может, по пьяне показалось семеро в санках…»
Оно и правда: чего не случится с выпивохой, не знающего меры в своем увлечении. Впрочем, особенно куражиться прапору было уже некогда, у него кончался отпуск и он дня через три, устроив друзьям «отвальную», уехал, может, на край крещеного света, потому что больше в станице его никто не видел. Прошел, правда, как-то слух, что в гражданскую «чертоскубию» он якобы оказался не то в «зеленых», не то в какой-то банде, но то — слух, а не всякому слуху можно верить, мало ли чего люди набрешут: брехать — не солому жевать, в горле не защекочет…
Дядько Хвоменко любил посидеть за чаркой. Хотя друзья и родичи разбежались по войне, станица обезлюдела, но выпить всегда находилось с кем, а когда не находилось, то рядом был Мышко, и старый, «рэпаный» казак бражничал с ним, благо тому всегда можно было излить душу, рассказать то, что другому даже по пьяному случаю особенно не доверишь…
Мышко оказался отличным слушателем и ненавязчивым собутыльником. Ни на одной пирушке он не позволял себе лишнего — ни в питии, ни в поведении. Он не лез целоваться и не вопрошал об уважении, а если и выражал свое удовольствие, то только ласковым ворчанием. Любил же он закусывать, как и его хозяин, вареными раками. Дядько Микита «высмоктывал» доступное его перстам рачье нутро, выковыривал «шейку», остальное, урча, поедал Мышко, доедал с хрустом все подряд, не разбирая, где у рака ножки, а где — «рожки». Хозяйственный Хвомэнко был рад, что «добро не пропадало», Мышко трапезовал во всю ширь медвежьей натуры…
И длилось бы такое блаженное житье очень долго, да не бывает бесконечного счастья. Вот и тут: гильдейский купец Микита не забывал свою задумку осчастливить родного медвежонка золотым зубом, и однажды по осени привез из города очкастого «дохтура». Тот, отоспавшись с дороги, на другой же день исполнил заказ и «умотал» в Катеринодар, получив договоренную мзду и в придачу полугодовалого «порося», знай, мол, наших не поминай абы как, а тем более — лихо…
Мышко долго не мог отойти от операции, а оклемавшись, стал совсем другим: людей сторонился, и даже к хозяину, раньше безоговорочно любимому, не приходил, не откликался на зов. Все больше лежал на соломе в своей сараюхе, думал нелегкую медвежью думку. Ел мало и без всякой радости. А главное, наотрез отказывался от подноси мой ему черепушки с вином, презрительно отводя от нее кудлатую голову, а иногда и попросту переворачивал ее, проливая содержимое.
Как понимал дядько Микита, медведь запомнил, чем его пользовал «дохтур», когда одурманил перед тем, как надеть золотую коронку, и спиртное для него теперь понималось не иначе, как начало постигшей его беды. Золотая же коронка, насаженная на природный зуб, вызывала если не боль, то наверняка неприятный зуд. Тут бы по понятиям Хвоменки и следовало бы «принять», но вино пахло «дохтуром» и Мышко его отвергал.
— Отож так бывает, — рассуждал дед Игнат, — когось думают осчастливить, а получается наоборот, одна пагуба. Ну на что ведмедю золотые зубы? Ему что — с трибуны балакать? А все дело в том, что Микита Хвоменко думав совсем не про счастье своего ведмедика, а хотел перед людьмы выделиться, мол, смотрите, какой я цикавый, у меня худоба ходит с золотыми зубами, мне же, рэпаному казаку, ваши паньски выкрутасы до бугра, я и без них особливый, гильдейский, можно сказать — сам по себе, туз поперед крапленых валетов… Мышко между тем исхудал и озлобился. Разогнал раньше друживших с ним собак, одну даже покалечил, а дядьку Микиту как-то цапнул за руку и слегка прокусил золотым клыком, при этом подарил ему такой взгляд, что не оставалось никаких сомнений — медвежонок возмужал и становится зверем.
