Надо сказать, что царь-батюшка весьма был привержен к охоте, частенько выезжал пострелять-пополевать и бывал в хорошем настроении, когда охота удавалась. А как она могла не удастся, если императору в той серьезной забаве помогали десятки, а то и сотни егерей, псарей, загонщиков и разного рода чинов, к тому делу приставленных.

В специальное угодье во множестве запускалась разная дичина, которая потом и отстреливалась сотнями и тысячами штук, в зависимости от числа сановников, приглашенных на царскую охоту.

— Ну шож то за охота? — посмеивались станичники. — Все одно як послала тебе жинка каплуна прирезать, абож гусаку голову отрубать!.. Сам император стрелял довольно метко и за один заход «добывал» с полсотни диких петухов-фазанов, вальдшнепов и зайцев. Иногда царь охотился на глухарей. Все это был, как говаривал дед Игнат, отстрел безобидной живности — на волков, медведей или, допустим, оленей-зубров царь под Петербургом не хаживал. Для такой охоты были особые выезды на Белорусщину или на Кавказ, но нашему деду не привелось быть с царем ни в Беловежье, ни в Теберде.

Особое удовольствие для царя Мыколы было подстрелить сову, вероятно, потому, что была она не привозная, а местная, а значит — редкая. К тому же считалось, что эта «хищница» наносит ущерб «культурному» охотничьему хозяйству.

В царскосельском парке император любил подстрелить ворону, особенно в межсезонье. Чтобы не терять остроту глаза и еще потому, что был уверен — эта птица если не вредоносная, то уж во всяком случае бесполезная и докучливая.

Бывало, выйдет на прогулку, а тут она, та ворона, вдруг шмыгнет откуда-то, да еще, глядишь, каркнет себе на голову. Царь щелкнет пальцами, ему тут же подадут ружье. Трах-тарарах, и конец вороньему счастью. Царь доволен, идет дальше. Глядишь, подлетит еще одна. Трах-тарарах, и этой конец.

А однажды убитая их величеством птица зависла на дереве. Царь посчитал это за непорядок и всадил в нее еще заряда три, но от клятой вороны только перышки летели, она же теми выстрелами вбивалась еще глубже в развилку ветвей. Император велел егерю довершить дело, а сам пошел дальше по державной хлопотне радеть, да думать о народном благе. Егерь принес какое-то особенное ружье, с коротким, но толстым стволом, что-то вроде ручной мортирки, жахнул два раза мелким бекасиным дробом, и от той вороны не осталось ничего — разнесло в пух и прах.

И еще царь при любой погоде регулярно выходил на прогулку, подышать вольным воздухом, отрешиться от нудных государственных забот, а заодно на ветерке, может, о чем и подумать. Дровишки рубил, а зимой чистил от снега  дорожку в парке. Самой обычной лопатой, не какой-нибудь особенной, «царской» — серебряной или золотой. Надо ж было и ему подразмяться, мужик все же, хотя и российский император.

Казакам-ковойцам, вспоминал дед Игнат, надлежало охранять царскую особу недреманно, но перед очами императора не мельтешить, по возможности держаться подальше и в тени, но так, чтобы в любое мгновение оказаться рядом и отсечь злоумышленника, будь то, не приведи Бог, бомбист или иной какой покушатель.

— Что ж вы так его берегли, — иногда вопрошала деда бабушка Лукьяновна, — так уж берегли и не уберегли?! — Так тож не мы, — упирался дед. — При нас все було путем… То его генералы та депутаты низвергли, и на то була Божья воля. А мы, простые люди, царя любили. Не чванливый он был, но и не такой, як все, потому як царь… Воно всеж лучше, як наверху природный царь, а не абы хто… Мы его каждый день бачили и понимали: Царь! И в служби той было наше счастье, наша доля. А наша доля — Божья воля…

БАЙКА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ,

про хорунжего князя Дядянина, да про станичника Степана Стеблину, и про службу царскую

Из командиров императорского конвоя дед Игнат больше всех других вспоминал ближайшего к рядовым казакам офицера — хорунжего князя Дядянина.

— Отож настоящее прозвище того хорунжего было Дадиани, — уточнял дед Игнат. — Дадиани Давид Константинович[¹⁵], и не простой какой князь, а «светлейший», породистый! До конвоя он служил в Первом Великой Княгини Анастасии Михайловны Хопёрском полку. Ну, а мы его иначе як «Дядянин» не называли — так сподручней. Но обязательно и непременно — «князь». Такое ему было прозвище и честь… Титулованные офицеры в казачьем конвое попадались редко — командирами конвоя бывали и графы, и бароны, а пониже — в основном выходцы из полков Кубанского казачьего войска. Был один сотник — принц персидский Реза, пришедший в конвой из пехотного Изюмского полка, но дед Игнат не помнил его, знал понаслышке, что был такой… Князь же Дядянин был близко, рядом, «свой хорунжий».

Занятий со своими подчиненными он почти не проводил, но зато регулярно с ними ходил в караулы. Дело это считалось весьма ответственным, и почти все караулы при особе царя-батюшки возглавлялись господами офицерами. Молодой и красивый князь отличался незаурядной силой и веселым нравом. Гнул подковы, крестился двухпудовиком, скручивал в узел железные гвозди. Под настроение кружил на плечах жердь с повисшими на ней 10–12 казаками.

Как-то в карауле попросил себе кружку чая, сахар — в прикуску. Караульный из свободной смены принес ему ту кружку, поставил на стол, а рядом — два кусочка сахару. «Куда мне столько? — спросил хорунжий. — Я сладкое не люблю, отломи половину!». И подает казаку кусочек сахару. «Как?» — не понял тот. «Да вот так!» — князь показал, «как»: взял тот кусок и пальцами, словно это был хлеб или, допустим, мягкий сыр, отломил себе, сколько ему было нужно. «Ну-ка, попробуй!» — предложил он караульному. А нужно сказать, что сахар тогда продавали «головами» — выточенными на машине конусами в пол-аршина и более, и был он твердющий, как камень. Его кололи специальными щипцами или крошили ударом молотка. Крепко стукнут по такой «голове», от нее отвалится небольшая часть, и в том месте, где сахар раскалывается, вспыхивает синий огонь. И ничего удивительного в том, что караульный не смог отломить от чималого куска меньший — не было. Не смогли этого сделать и другие. «Что ж вы, хлопчики, а чи мало каши ели?» — подшучивал князь, переламывая те куски легко и просто, как ему хотелось. «Ну, — подзадоривал офицер, — давайте, если кто переломит вот этот кусок — всему караулу после смены ставлю ведро водки!».

А надо сказать, что князь был из богатых, хотя сам он так не считал. Мама ему давала на месячные расходы 50 тысяч ассигнациями, и добру-молодцу их обычно не хватало. Все до копейки прогуливал с друзьями-товарищами и через три недели начинал торопить свою мамочку — подай, мол, Христа ради… Это в то время, когда на Кубани за рубль можно было выторговать овцу, а то и не одну.

Предвкушая даровую горилку, казаченьки призадумались, пошушукались и разбудили из отдыхающей смены одного из своих товарищей, известного силача — авось не подведет… Казак, по фамилии Скакун, из титаровских, спросонья никак не мог взять в толк, чего от него хотят. Тем не менее, взял предложенный ему кусок сахару и прижав большим и указательным пальцами, размолол его в песок. Восторгу князя Дядянина не было предела, и он на радостях выдал уряднику гроши на два ведра водки, но только с условием, что они раскассируют добавку дня через два, чтобы не переборщить, а то мало ли чего.

— Так шо и посеред рядовых казачков были хлопцы достойные, — с удовлетворением отмечал дед Игнат и, ухмыляясь, обычно добавлял: — Не лаптем, бачил я той лапоть! — горилку хлебали! А князь Дядянин один раз поставил нашему караулу аж три ведра той горилки под тем же наказом: пить, но не напиваться… А было это так…

Служил с нашим дедом в одном взводе станичник — Степан Стеблина. Ладный был казак, совестливый, добрый и надежный, как и положено для воина лейб-конвоя. Както ошивался он по какому-то делу близ дворца, и старшая дочка царя великая княжна Ольга обратила внимании на красавцаказака и спросила, из какой он станицы.