Он неплохо говорил по-черкесски, имел в закубанских аулах кунаков и, как гласила молва, пользовался у черкесов дружеским расположением.
Насмотревшись в дальних и ближних местах всякого разного, он кое-что из виденного пытался повторить у себя дома, около «ридной хаты». При этом он не изобретал нечто совсем фантастическое — «круглее колеса», нет, его нововведения всегда имели практическое применение. Первое, чем он удивил станичников, было сооружение на Ангелинском ерике водяного колеса, которое вертелось нескорыми водами степной речки, а прикрепленные к нему черпаки поднимали воду и выливали ее в короб. Далее та водичка по желобам самотеком направлялась вдоль капустных рядков. Выдергивая одну за другой деревянные затычки в желобах, Касьян поочередно орошал свою капусту, начиная с дальних пределов огорода. Посмотреть на Касьянов «водопхай» приходило немало любопытных. Деды трясли чубами и попыхивали люльками, степенно обсуждая его полезность, вспоминали о слышанных ими технических чудесах, которыми, как известно, славятся заграничные земли.
Если водяное колесо станичники восприняли как диковину и чудачество, то многим пришлась по вкусу другая затея Касьяна — третья пара колес к мажаре для перевозки сена и соломы. У хлеборобов-казаков шло негласное состязание: кто воздвигнет больший воз той же соломы. К тележным бортам крепились решетчатые «драбыны» (лестницы), подпиравшиеся удлиненными люшнями — вертикальными жердями, нижними концами упиравшимися в оси. Навалит казачина на такую мажару гору сена-соломы, сам заберется на верхотуру с длинной хворостиной и — «цоб, цабэ, пишлы, родимые!». И идут потихоньку волы, таща за собой скирду не скирду, а полскирды, это точно… А иной исхитрится наложить такой возище, что самому страшно забираться на такую высоту-высотищу, идет рядом со своим тяглом, держась за налыгач…. И вдруг тебе — третья пара колес! Так теперь же можно удлинить мажару, да и без опаски увысить поклажу ежели не до неба, то до полнеба… Красота-красотища! Цоб-цабэ, знай наших!
И самые форсистые, «завзятые» казачки один за другим стали прилаживать к своим мажарам третьи колеса, остальным на удивление и зависть. И всем было хорошо, хотя тем же волам — им же не иначе, как приятно «тягнуть» за собой гору, — главное, с места сдвинуть эту великолепную поклажу, а дальше иди себе и иди… А позади тебя колышется, но не валится гора Араратская свежего сена-соломы!
А какие у батьки Касьяна волы были — загляденье! Сами кряжистые, рога — руками не обхватишь, ноги — что дубы мореные, копыта — ведерные казаны, а шкура — «ривнэсэнька та билэсэнька»! И силища у тех волов, что у паровиков, не меньше… Касьян на спор, бывало, сцеплял две, может и три мажары с соломой и его бычки — хоть бы что, поднатужатся, «цоб, цабэ, бодай вам!». И потянут ту сцепку за здорово живешь. Им удовольствие, а хозяину — выигрыш, четверть горилки. А уж коли в ярмо поставить третьего — запасного, — то «нема такого груза, шоб волы, значить втрех, его не взяли. Добры та дебелы булы, хай им спомянется!».
Батько Касьян напридумывал множество разных усовершенствований на своем ветряке. Делами помольными занимался брат — Спиридон, принимал приезжих, вел с ними нужные разговоры-переговоры, выполнял заказы. Касьян же, главный выдумщик и умелец, мастер на все руки, ладил к тому ветряку разные приспособления. Были тут и специальные крюки, поднимавшие мешки с зерном с земли, а то прямо с воза к жерновам, были механические сита для отсева отрубей, работала крупорушка, когда было надо — крутились точильные камни, круглые пилы и многое другое. Рядом с «млыном» Касьян соорудил маслобойню, у которой тоже было свое хозяйство — по обдиру семян подсолнуха и сурепки, их помолу, поджарке и так далее. На касьяновом подворье постоянно что-то варили, парили, пилили, строгали, сушили, отмучивали, настаивали, перетирали… В разное время года тут варили то патоку, то мыло, обрабатывали кожи, сучили бечевки, плели сети, делали верши, отбеливали холсты и рядна, гнули дуги и колеса, обтягивали их ободьями, ковали коней, бондарили кадушки и «шаплыки», и готовили массу самых разнообразных обиходных вещей как для собственной потребы, так и «на продаж».
Занимались всем этим касьяновы братья, их жены и невестки, очень редко на короткое время брались внаймы люди посторонние, всегда малонадежные, «ледачи», и потому не желательные. Нанимались всегда на конкретную работу — выкопать яму, сложить стену…
Как рассказывал дед Игнат, до службы крутившийся в этом хозяйственном коловороте, — успевали делать все — пахали и сеяли, пололи и убирали, ходили за скотом и бесчисленной птицей, занимались всякого рода заготовками припасов, работали на ветряке и около него, успевали поохотиться и порыбачить. А тут еще батько Касьян удумает какую ни то новину…
Вставали, правда, до рассвета, спать ложились с темнотой, а когда, бывало, шла молотьба, то вообще про сон забывали — прикорнут прямо на току, кто где, и снова за дело. Да и то, чтобы дать передых коням, а сами, мол еще отоспимся. И отсыпались, и еще как: в длинные зимние ночи, жалко только, что зима на Кубани короткая — только прошли колядки, а уже и февраль, и закрутилось все по тому же кругу. Пахота под яровые, под огороды, посевная, и пошло-поехало…
В межсезонье неугомонный Касьян тоже не давал никому покоя. Обычно осенью затевал какое-нибудь новое строительство или переделку чего-то, на его взгляд, не такого, каким оно ему виделось. И все знали, что если он ладил «цэгэльню» для производства кирпича, значит, в думках его намечалось возведение чего-то такого, чего у них не было; если из Красного леса завозились бревна — предполагалась их распиловка, обработка и создание чего-то такого, «на шо ще собака нэ гавкав»…
Но подлинную славу и авторитет Касьяну приносили его лекарственные опыты. Причем он по мере своих сил лечил не только людей, но и поправлял здоровье «худобы» — всякой скотине, коням же в особенности. Лечил в основном травами, в которых понимал толк и значение. В начале лета, обязательно в полнолуние, на недельку отправлялся в Закубанье пополнить свои запасы разнотравья. В черкесских аулах у него было немало друзей и добрых знакомых, а с одной семьей — почти родственные отношения. Дело в том, что однажды Касьян, будучи «в городе», как тогда в просторечии именовался Катеринодар, приметил на рынке бродяжного хлопчика лет семи-восьми, явного черкешенка, оборванного и голодного. Подкормив пацана, Касьян узнал, что хлопчик отстал от родных и почти месяц блуждает по базару, надеясь встретить кого-нибудь из своих. Касьян, говоривший по-черкесски, попытался узнать у него, откуда он, из какого аула, кто родители, но черкешонок ничего путем не знал, сказал только, что звать его Хасаном.
— Та неужто? — обрадовался Касьян. — Ты Хасан, а я — Касьян! Воно, мабудь, «Касьян» и есть по-вашему «Хасан»!
Короче говоря, батько Касьян привез того Хасана, или лучше сказать, Хасанчика, к себе в станицу и при первой же поездке в Закубанье захватил его с собой. У них, у черкесов, с прозвищами большой порядок и там скоро разобрались, к какому роду-племени относится тот Хасанчик, чей он сын, внук, племянник. Через три дня хлопчика обнимал дядько, а еще через день-другой — «ридна нэнька». Ну, а Касьян стал их кунаком и вообще — лучшим из «урусов», как называли азияты в те поры нашего брата православного.
Так вот, бабка того Хасанчика была знахаркой. У них там, в горах, что ни старуха, то знахарка, а что ни старик, то мудрец, а бывает и пророк… Воздух, говорят, там такой, что к старости человек становится чуть не святым. К солнцу они, опять же, ближе — горы-то высокие. Вот от той старухи батько Касьян и поднабрался знахарской премудрости, даром, что она — басурманка. Господь Бог и басурман для чего-то создал, только нас про то не вразумил…
— Отож там, на небе, — говаривал дед Игнат, — думаю, не дурни сидят, знають, што делают... Это мы тут, на низу, по своей недотепности грешим и баламутим, не при знаем других людей за людей, тусуем их, бьем… А воны нас… И не буде за це нам прощения може до самого Страшного суда…
