Мне тогда нужно было сыграть восемь спектаклей. Я играл «Как я съел собаку». Французы приготовили мне в качестве декораций не бутафорские канаты, которые должны лежать во время спектакля на сцене, а настоящие, пеньковые, с настоящего корабля. Пеньковые канаты твёрдые, как камень, и неприятные на ощупь, как наждачная бумага. А поскольку спектакль я играю босиком, я изрядно оббил об эти канаты пятки. Но во время исполнения седьмого спектакля, в эпизоде, в котором я изображаю бас-гитару, случилась неприятность. В этом эпизоде мой герой падает, как бы сражённый вражеской пулей. Существует определённая техника сценического падения. И вот я технично упал и, падая, угодил коленом, под самую чашечку, на этот пеньковый, твёрдый, как камень, канат. Боль была адская, искры из глаз летели. Я не знал в этот момент, что повредил сумку коленного сустава, просто крепко зажмурился от боли – и первая моя мысль была про бирюзовую трость. И эта мысль звучала так: «Куплю!!! Вот теперь точно куплю».

Трость действительно пришлось купить и долго с ней ходить. Трость не столько помогает передвигаться, сколько диктует осторожное поведение при ходьбе и сигнализирует окружающим, что с тобой надо быть поделикатнее. Теперь мне пришлось её снова достать и снова с ней ходить. Она по-прежнему очень мне нравится и потому несколько примиряет с неудобствами от травмы.

Сегодня исполнилось сто лет со дня рождения Ираклия Андроникова. Какой удивительный человек!

Какое важное явление в русской культуре! И как много он сделал лично для меня! Помню, как в первый раз увидел его по телевизору. Мне было лет двенадцать. В какой-то программе показывали отрывок из его знаменитого «Первый раз на эстраде». Я смотрел в одиночку, многое было непонятно и далеко не всегда смешно в то время, когда зал смеялся. Но что-то меня зацепило. И я потом стал пересказывать родителям то, что видел, чтобы узнать, кто же был этот человек, который так меня удивил. Мама сразу сказала: «Так это же Ираклий Андроников! Тебе понравилось? Я рада».

Его редко показывали по тем двум каналам, которые были в моём детстве. А потом у меня появилась его книжка о Лермонтове. Не помню, чтобы она меня сильно увлекла, но из вступительной статьи я прочёл про самого Андроникова и узнал, что он вовсе не артист театра и кино, а наоборот, учёный-литературовед. Тогда я впервые узнал, что бывают такие учёные.

Мои родители в те времена преподавали в институте, который назывался КемТИПП (Кемеровский технологический институт пищевой промышленности). Отец – экономику, а мама – теплотехнику и термодинамику. В институт приезжали по распределению из Ленинграда молодые аспиранты, а мой отец учился там в аспирантуре. И у нас дома сложился этакий домашний клуб, куда приходили жившие в общежитии молодые ленинградские учёные. Папа варил глинтвейн, мама что-то готовила, часто играли в кинга или балду и подолгу беседовали. Меня из-за стола не прогоняли, хотя многое в этих разговорах было мне непонятно. Обсуждались книги, академик Сахаров, Солженицын, звучали стихи. И хоть про Андроникова за столом никогда не говорили, в том отрывке его выступления по телевизору я почувствовал что-то общее с разговорами и атмосферой, которая бывала у нас дома за глинтвейном.

В нём я тогда почувствовал невероятную притягательность и испытал желание быть таким же: умным, интересным и образованным человеком. Мне захотелось уметь рассказывать, а ещё больше – что-то знать.

Потом, увидев много записей его выступлений, я расслышал, с каким мастерством и как вкусно он владеет словом, будто подносит к нему увеличительное стекло и обнаруживает в нём совсем не очевидные смыслы. В нём была отдельная от меня и уже уходившая или ушедшая эпоха. Но благодаря тому, как жизнерадостно и аппетитно он об этом говорил, эпоха и люди в его рассказах становились невероятно обаятельными и совершенно живыми. Я не являюсь знатоком и любителем симфонической музыки и оперного искусства, но благодаря рекомендациям и рассказам Андроникова хоть как-то прикоснулся к этим пластам. Он говорил о музыке и музыкантах так, что ощущалось чуть ли не слюноотделение и нестерпимое желание попробовать то, о чём только что услышал.

А ещё крайне важным было то, что образ, который он создавал, не был похож на образ академического учёного, отпугивавшего глобальностью познаний и совсем отдельной от тебя жизнью. Андроников создавал образ человека, живущего страшно увлекательной и притягательной жизнью, в которой много замечательных друзей, интересной работы, впечатлений, путешествий, вкусной еды, вина, спектаклей, музыки, книг. Глядя на него, хотелось читать, слушать, учиться, работать. А то, что он был такого маленького роста и не имел артистического образования, показывало, что в жизни всё возможно.

В нём было много свободы и жизнерадостности. У него было невероятно улыбчивое лицо. Глядя на него, хотелось улыбаться самому. Слушая его, хотелось ему подражать. А ещё в нём были благородство и достоинство. Такие достоинство и благородство, что невозможно себе представить и даже допустить мысль, что, живи Андроников сейчас, его можно было бы соблазнить деньгами на проведение корпоратива.

Пожалуй, самым лестным в начале моей театральной деятельности были изредка звучавшие сравнения того, что я делаю, с тем, что делал Андроников. Эти сравнения всегда были с оговорками, что это всё не то и не так, как у него. Тем не менее сам факт пусть и отдалённых параллелей сильно согревал и даже обжигал радостью моё сердце. Я никогда не подразумевал сходство, и по сути наши сценические высказывания различны. Но когда я делал «Как я съел собаку», свой первый моноспектакль, и шёл к непростому решению одиночного выхода на сцену, я вспоминал об Андроникове, и он меня успокаивал. Какие-то его обороты и фразы я использую и цитирую. Не откровенно, незаметно, скорее для самого себя. А ещё он использовал слово «скучно» в особом смысле, и у меня оно звучит именно так, как у него. И ещё много других слов. Уверен, что многие годы Ираклий Андроников будет актуален и необходим для русской культуры не столько своими литературоведческими работами, сколько своими эстрадными выступлениями и телепередачами. Необходим будет его образ, содержащий соблазн быть образованным, умным, просвещённым, интересным и свободным. А ещё, мне кажется, его непременно должны были сильно любить женщины.

Сегодня день прошёл под знаком этого прекрасного человека.

…Посмотрел фильм «Адмирал». Я потрясён. Мне представляется, что это уже просто культурная провокация. Более безразличной по отношению к историческому материалу, циничной и фальшивой по отношению к жизни, культуре и кинематографу картины я, пожалуй, не видел. Правда, в тульском кинотеатре зрители ели попкорн и щёлкали семечки даже во время самых пафосных сцен. Это как-то примиряло меня с действительностью. А во время последней сцены, которая бессовестно и вчистую содрана из фильма «Титаник», несколько культурных молодых людей даже в голос засмеялись, распознав плагиат. Это меня тоже успокоило. Если у вас есть сомнения насчёт того, идти на этот фильм или нет, – не ходите. А если кому-то фильм понравился, постесняйтесь в этом признаваться даже самим себе.

Обычно я воздерживался от высказываний о художественных произведениях или говорил только о том, что мне нравится. Лишь иногда приводил примеры, считая их показательными и иллюстрирующими некие тенденции. Вчера я высказался по поводу фильма «Адмирал». Сейчас, не собираясь рецензировать картину, поясню своё высказывание.

Я считаю фильм «Адмирал» крайне показательным явлением. Художественным произведением назвать его не могу, потому что этот фильм таковым не является. Мне довелось принять участие в консультациях по поводу написания сценария об одном историческом персонаже, выдающемся шахматисте Алёхине. Удивительная, трагическая и прекрасная личность с запутанной судьбой, с блистательными победами и таинственной смертью. Ещё его жизнь зацепила несколько эпох. Написание сценария предлагалось нескольким авторам сценариев нашумевших и известных фильмов. Мне же нужно было оценить их работу. Все сценарии получились похожими один на другой. Никому не был интересен Алёхин, никому не была интересна основа его жизни – шахматы. Идеи сценариев сводились к тому, чтобы придумать запутанную любовную линию, берущую начало из детства, или историю мести, которая брала своё начало в юности, а всё остальное прилагалось к высосанным из пальца стандартным любовным или полудетективным схемам. Людям, которые создают в год по пять-шесть сценариев, было решительно всё равно, о чём писать. Причём они охотно предлагали сразу несколько вариантов. Некоторые из тех сценариев были очень похожи на то, что мы увидели в фильме «Адмирал». Только без шахмат, а с кораблями и с Гражданской войной.