всякое воровство и своеволие. Все это, по-видимо здравым

соображениям гетмана, не допускало удалять его с войском из Украины.

Сенявский ни за что не хотел брать Белой Церкви и вводить туда

польского гарнизона, домогаясь непременно отдачи ее территории.

Но Мазепа всеми силами старался убедить царя, что если отдать

Белую Церковь с уездом и дозволить там стоянку польских военных

сил, то между поляками, с одной стороны, и с другой - белоцер-

ковскими козаками, а за ними и всеми обывателями

Правобережной Украины начнется междоусобная драка. Это казалось

чрезвычайно основательным, судя но недавним еще событиям, и притом

все это сходилось с тогдашними намерениями, возникшими у

Петра. У царя велись тогда тайные переговоры с королем Августом; царь пытался побудить Августа появиться в Польше и своим

прибытием поддержать противников Станислава; поэтому Петр

воспользовался предостережениями Мазепы, отложил до возвращения

Августа отдачу Польше Правобережной Украины, задержал

движение Мазепы с малороссийскими военными силами на Волынь к Се-

нявскому и, наконец, выдачу обещанной денежной субсидии на

польское войско. Подозрение на Сенявского, которое набрасывал

царю Мазепа, подтверждалось известиями и из другого пути.

Царский резидент, состоявший тогда при Сенявском, доносил царю, что этот пан в минуты откровенности высказывался так: <Если

придут такие обстоятельства, что мне невозможно будет держаться

царской стороны, то я отступлю к противной стороне, только шельмой

никогда не буду, а заранее объявляю об этом прямо>. По известию

шведского историка, Сенявский в это время сильно колебался и уже

склонился было на сторону Станислава под влиянием убеждений

французского посланника маркиза де Бонака, но потом опять

отвернулся в противную сторону. Причиною такого колебания было

то, что союз с Петром щекотал честолюбивые надежды

Сенявского - сделаться самому королем, а его жена, через посредство

других лиц, искала милости у Станислава <про запас>, чтоб иметь

возможность пристать к нему тогда только, когда уже станет ясно, что

царские дела пойдут худо. Польские паны в то время так легко

переходили с одной стороны на другую, что никаких соображений

нельзя было составлять заранее ни о ком: малейшее что-нибудь, манившее выгодою или устрашавшее опасностью, располагало

польского пана пристать к той стороне, которой он только что перед

тем был противником, и изменить той, которой недавно клялся в

599

верности. Так в эту пору братья Любомирские - обозный и подко-

морий, - открыто ставшие за Станислава, теперь обращались к

царским министрам, изъявляли <униженность> и охоту служить

общим интересам, прося возвратить свою маетность Лабунь, захваченную Меншиковым. С Сенявским могло быть что-нибудь

подобное в обратном смысле.

Мазепа бросал подозрение на Сенявского, выставляя свою

верность царю-, но и Сенявский не оставался в долгу и бросал перед

царем подозрения на Мазепу. В апреле, жалуясь, что, вопреки

царскому обещанию, Мазепа не отдает Украины и сам не идет с

войском к Дубно, он сказал русским резидентам Украинцеву и

Дашкову: <Ох, смотрите, как бы гетман ваш не имел со шведским

королем и с Лещинским тайного согласия!> Разом стольник Канта-

кузин сообщил Мазепе, что посланец турецкий, ездивший в Польшу

к Станиславу и к шведскому королю, слышал, как Станислав

хвалился, что у него есть друзья в Москве, гетман с Украиною с ним

заодно и станет помогать ему против Москвы, когда Порта пошлет

в помощь Станиславу орду. Сам Мазепа сообщил о таких слухах

насчет себя Головкину и приписывал такую клевету против него

сераскиру, который хочет затянуть Порту в войну против русского

царя. В мае ездил к Сенявскому от Мазепы войсковой канцелярист

Максимович, и с ним Сенявский прислал Мазепе какое-то письмо, <писанное неведомо от кого и до кого>: в этом письме желали

склонить Сенявского к переходу на сторону Станислава и указывали, как на пример, что гетман войска запорожского уже к нему

склонился. И об этом Мазепа тотчас сам известил Головкина, признавал

такое письмо произведением <адгерентов> шведских, которые друг

с другом ссорятся и его, невиновного, в свои дрязги мешают. Мазепа

горько жаловался, что клеветники не дают ему покойно окончить в

старости дней своих, и уверял, что гетманское звание доставляет

ему только муку1. Головкин, успокаивая <доброго> старика, писал

к нему: <Много таких рассеянных безделиц бывает не на одного вас, но и на иных многих верных слуг царского величества; нечего тому

верить, ибо неприятели всегда для своей пользы ложь на верных

сплетают, дабы тем своих единомысленников увеселить>.

* <…Благодарю Бога моего, что грех ради моих наказует мя отовсюду

скорбями, напастями и клеветами, бедами и неудобоносимыми печалями, которые в крайней моей немочи и ослабелой старости превосходят мои

силы и не дают мне спокойно сего уже короткого жития докончить, но

прежде времени в гроб женут! Богдай бы того никогда уряду гетманского

не знал, на котором от начала его не живу, а мучусь, стражду и

непрестанные напасти и внутрь от своих знаемых и лжебратий и извне от

чужестранных терплю. Прошу вашей вельм-сти, сотвори милость с

ближним своим горее нежели в разбойники впавшим и милосердствуя о мне, подаждь в тяжких печалех желаемую отраду, да не скончаюся

безвременно>. (Архив иностранных дел 1708 г., май. Подлинники.) 600

Сенявский, долго домогавшийся всей Правобережной Украины, в мае отнесся к русскому правительству с готовностью взять одну

Белую Церковь с ее уездом. Головкин по этому поводу писал к

гетману Мазепе, что это дело оставляется на его собственное

усмотрение: если гетман надеется, что отдача Белой Церкви не произведет

волнения во всем малороссийском народе, то может исполнить

требование Сенявского, а в противном случае может подождать. Таким

образом, Мазепа успел-таки поставить дело с поляками так, как ему

было нужно до поры до времени. Он держал царя в подозрении

относительно поляков, не шел сам в Польшу на помощь

противникам Станислава, не посылал уже туда более Козаков, не отдавал и

Белой Церкви Сенявскому, а стоял обозом у Белой Церкви, куда

перенесся из Хвастова еще 27 марта по причине скудости в конских

кормах. Стоя под Белою Церковью, как будто дожидаясь

дальнейшего царского указа, Мазепа отправлял по царской воле козацкие

отряды на другую сторону.

На Запорожье появился предводитель донцов и украинных

удальцов Московского государства Кондратий Булавин. Сначала он

заложил свой стан в урочище Кленкове, на реке Калмиусе; к нему

набралось там до 9000 всякого рода <гультаев>; донцов было с ним

до тысячи человек. Оттуда Булавин прибыл в Сечу, принес письмо

от донского козацкого войска к низовому запорожскому и стал

возбуждать запорожцев идти вместе с донцами на Русь -? бить бояр, прибыльщиков, дворян и подьячих. Три раза собиралась в

Запорожье рада. <Молодята> (т. е. недолго еще жившие в Сече) вошли

в задор и подняли обычный крик: идти бить арендарей и панов за

то, что Украиною завладели. Старики удерживали их и

представляли, что в то время никак нельзя было начинать такого похода: первое, оттого, что зима была теплая и реки не совсем замерзли; второе, в Москву посланы были их товарищи и могли там пропасть, если Запорожье пристанет к мятежу. Дозволили Булавину жить в

Кодаке, но не дозволяли приглашать татарскую орду. Это

происходило в средине зимы. Мазепа отправил в Сечь батуринского сотника

с приказанием выдать Булавина. Сначала рада решила исполнить