Но Зольница лишь расхохоталась.
- Теперь-то нет им спасения, подлецам. Не только Чаднику, но и вождю вашему и всем прихлебателям его! За пасынка моего и за жену его перед Огнём ответит! Корчиться в муках будет, а я стану хохотать над ним и плевать в него. Так-то!
- Б-безумная, - выдохнул Жар.
Варениха так и плясала перед ней:
- Молчи, молчи, бабонька! Не ты это говоришь, а злые духи в тебе говорят! Чур их, чур! Изыди! Ах, горе-то какое! Вот уж горе!
- Ты сама, старая, Головне жизнь погубила, - смеялась Зольница. - Сама на него порчу навела. Бросила волоски в пламя и заговор сказала. А волоски-то эти - из гривы его кобылы. Ха-ха! Теперь уж не минует его кара Господня. Ни за что не минует! Слышите, бабы? Вы все - свидетели моего слова. Все повязаны клятвой. И ты, Жар, слышишь? И на тебя падёт моё проклятие, если не вспомнишь о роде. Брось тесать каменную бабу, вернись к Огню! Иначе сдохнешь вместе с Головнёй в грязи и смраде.
Косторез развернулся и, откинув полог, бросился наутёк. "Вот где гнездо крамолы, - думал он. - Вот где предательство". Хотел прямиком кинуться к вождю, поведать об изменнице, да вдруг стало жаль помешанную бабу - всё-таки своя, Артамоновская, зачем губить? Пусть её беснуется в жилище, никому не страшная. Что её заклятья и ворожба против Науки? Дым и прах.
Желтым-желто мерцали окна в срубах, пронизывая морозный сумрак, и курчавилась сосновыми кронами тайга, каймой охватывая стойбище. Меж деревянных жилищ - ровных, с покатыми от снега крышами, - на отлёте тут и там, втыкаясь жердями в провисшее небо, горбато топорщились постройки земляные и шкурные. В них слышались глухие голоса, детский плач и собачий лай: от лютой стужи псы тоже тянулись под кров. Становище раскинулось широко: к срубам лепились сенники, хлева и кладовые, окружённые общим плетнём, на задах виднелись загоны. Иногда из едва заметных в темноте скотников доносилось тоскливое мычание - коровы, соскучившись по хозяевам, звали их, надеясь хоть сейчас, ввечеру, выйти из провонявшего мочой и навозом хлева.
"Ко Льду, - думал со злостью Жар, шагая широко, как на выгоне. - Не хватало ещё бед от заполошных баб. Давно пора их жилище поставить на отшибе. Да и прочую голытьбу - туда же. Чтобы всякая рвань под ногами не путалась. Пусть знают своё место". Злость рождалась из страха, а страх происходил от досады: зачем было соваться к этим ведуньям? Они там как волчицы в логове, пусть перегрызут друг друга. Лишь бы его не трогали.
Но в жилище его ждала полоумная дочь - печальное напоминание о былом, и он вновь, грызя себя, устремился мыслью к Варенихе. Если не бабка, то кто поможет ему? И, глядя в широкие, полные непроходящего ужаса, глаза дочери, в который раз спрашивал себя: за что ему такое наказание?
От судьбы не уйдёшь. Хоть Жар и не стал доносить о преступной ворожбе, зато обо всём прознал Хворост. Хитрый старик давно уже прикидывал, как ему стать главным помощником вождя. Помог случай. Младший отпрыск его, по имени Пар, не один пяток дней уже волочился за рыжей Горивласой. Девка была в самом соку, да ещё и хороших кровей - Артамонова, как-никак. Красотой, правда, не блистала: широколицая, большеротая, с покатым лбом и длинным подбородком, глядела вечно исподлобья, говорила, вытягивая губы и тараща глазищи. Озверев от отсутствия женихов (Павлуцких всех перебили, а идти за простого охотника не позволяла гордость), она вцепилась в Пара мёртвой хваткой - не разожмёшь. Тот, посмеиваясь, водил дуру за нос, думая лишь о забаве. А Горивласа, упоённая сладкими грёзами, выкладывала ему как на духу все сплетни, бродившие в женском жилище. Не умолчала и о чародейских потугах Варенихи. Пар хоть и был недалёкого ума, сумел постичь всю важность дела - рассказал отцу. А уж Хворост, возликовав, ринулся к вождю, предвкушая, как разделается с оставшимися вокруг Головни Артамоновыми.
Вождь принялся за дело круто. Голодным волком ворвался к бабам, велел схватить Зольницу и Варениху, остальным погрозил кулаком, обещав прошерстить потом всё жилище. Обеих женщин отвели на двор Головни, сорвали с них меховики, поставили, дрожащих, на колени, начали допрашивать. К допросу вождь привлёк и Хвороста с Лучиной.
- Ну что, паршивые изменницы, признавайтесь, с кем ещё ворожили, извести меня силились; кому ещё голову заморочили? - спрашивал вождь, расхаживая перед ними с плёткой в руке.
Варениха лопотала синеющими губами:
- Истинная богиня, кормилец родненький, не хотела зла. Ко мне кто только не ходит - каждому помогаю: тому жену излечить, с того сглаз снять, разве ж можно своим худое делать? Если и ворожила кому хворь и несчастья, то лишь чужакам, прости, Наука...
Зато Сполохова мачеха отпираться не стала, закричала, сверкая очами:
- Проклят ты перед Огнём и не избегнешь суда Божьего! Казни меня, мучай, судьба твоя уже решена, последыш! Скоро падёт твоя власть, покарает тебя Огонь за твои мерзости. Не добралась до тебя рука моего пасынка, зато чары мои тебя не минуют, зверёныш. Весь род повыбил, из мужиков только двое и остались, самые жалкие - вот твоя опора! Теперь за нас, баб, взялся. Отец Огневик, пропади его душа, и тот не был так свиреп. Людскую кровь пьёшь, человечьим мясом питаешься...
Головня шагнул к ней, вмазал плёткой по лицу, заорал, наклонившись:
- Признавайся, сука, кого ещё в крамолу вовлекла? Скажешь правду - умрёшь легко. А утаишь - сдохнешь в мучениях. Ну?
Зольница извивалась на снегу. На лице её намерзала корка из крови и снега. Варениха рядом заливалась дымными слезами-льдинками:
- Ой, беда-то какая! Ох, несчастье! За что ж в нам такие страдания? Ой, помираю совсем...
Разъярённый вождь оттолкнул её ногой, крикнул одному из стражников:
- Заткни ей глотку.
Стражник, оставив копьё, подступил к плачущей старухе, поднял её меховик, валявшийся рядом, набросил на голову Варенихи, крепко зажав. Та задёргалась, глухо мыча, забила голыми красными руками по снегу. Головня, не обращая на неё внимания, снова обернулся к скорчившейся на земле Зольнице.
- По частям тебя резать буду, мразь, если не признаешься. Пятки подпалю, руки-ноги повыкручиваю. Ну?
Баба тяжело приподнялась, встала на четвереньки и, подняв измазанное в крови лицо, плюнула в вождя. Тот отпрянул, снова врезал ей плёткой по шее.
- С-сволочь мерзопакостная. Небось, с пришельцами спелась, дрянь. Оттого и упорствуешь. Думаешь, ихнее колдовство тебя спасёт? Ничего тебя не спасёт, еретичка.
Но Зольница лишь рассмеялась.
- А помнишь ли, как перед мужем моим заискивал?
Головня побагровел, крикнул охранникам:
- Бить её плётками, пока не околеет, заразу такую!
Хворост осторожно кашлянул, шагнув вперёд.
- Великий вождь, к ним туда заглядывал Жар-Косторез. Тоже хотел ворожить.
Лучина бросился на старика, схватил за соболий воротник, оттаскивая назад.
- Куда лезешь без спроса? Надо будет - без тебя разберутся.
Лицо его было искажено бешенством, в уголках маленьких глаз бились живчики. Старик отшатнулся, изумлённый - никогда прежде не видел Лучину в такой ярости. Онемел, растерявшись. Но Головня вступился за Хвороста, прохрипел, сощурившись:
- Позовите-ка сюда Жара.
Лучина обернулся к нему, воскликнул:
- Да неужто поверил? Я за Костореза ручаюсь - не крамольник он.
Разволновавшись, шагнул к вождю, но на пути у него выросли охранники, закрыли Головню телами.
- Великий вождь! Жара-то за что? Он ведь - наш, - гундел Лучина.
Головня ухмыльнулся.
- Сполох тоже был наш. Если чист передо мною, отпущу без вреда, ещё и награжу за службу.
Однако, Лучина больше не верил в снисхождение вождя. Глядя на истерзанных, обмороженных баб (своих, Артамоновских!), он чувствовал нарастающий гнев, но не на вождя, а на лукавого старика, который затмил вождю разум.
Он опять бросил взгляд на несчастных женщин. Варениха уже не дёргалась, лишь слабо скребла крючковатыми пальцами по меховику, накрученному на голову. А Зольница сидела с вытянутыми ногами и, тяжело дыша, отколупывала с лица замёрзшую кровь. Смотреть на неё было жутко. Мгновенной вспышкой сверкнуло воспоминание, как угощала она их, парней из мужского жилища, когда они явились к вождю потолковать о загоне. И как приговаривала:
