– Богданчик у тебя на побегушечках?

– С чего ты взяла? Мы в доле. Я тоже бегал, за тортиком. Затарились токайским, салатиком «Глобус», а для особо привередливых купили «Прагу». Итого через час в нашей комнате. Ты как?

– Вообще-то положительно, но меры придется принимать внештатные. Ты толкаешь меня на должностное преступление.

– Должен же кто-то посадить жирное пятно на твою крахмальную репутацию.

– Ах, какая там репутация, воспоминания одни…

– Короче, ждем тебя через час. Если хочешь, захвати своего аристократа. Он нам расскажет, как правильно пить токай, а то мы все из горла да из горла.

– Эй, полегче.

– Извини, вырвалось. Удачи тебе, совершай преступление – и ко мне, прикрою.

Возвращаюсь на рабочее место, недрогнувшей рукой сыплю сурик из банки в пустую пробирку, Олежка ее запаивает. Шефа пока нет, оставляю пробирку в условленном месте, кладу под нее записку: «Сурик. Зверева А., 112 гр.» – чистая правда, чистый сурик, задание выполнено. Иди, говорит Олежка, мы тебя догоним.

Конечно, пешком. Во-первых, близко, во-вторых, яблони зацвели.

Аллеи посыпаны солью, снегом, сахарными лепестками; зимний негатив, ретроградная петля; пленка, с которой не сделано ни одного отпечатка; свежая, ни разу не стриженая трава, коротенькая, словно челка жеребенка…

Салатик, тортик – и домой. А если увязну – Гарик выручит.

До сих пор ведь получалось?

Заходи, сказал Блинов, гостем будешь. Где твои оруженосцы?

Сражаются с суриком о трех головах. А ты почему дома?

Я на хозяйстве.

А где Баев?

Спит.

Спит?! Интересное дело! Я, может быть, тоже сегодня не выспалась, но это не повод..

(Конечно, не выспалась. Ночь – идеальное время, чтобы обливаться слезами под «Here, there and everywhere». Ладно, и я не прочь вздремнуть, пока народ собирается. Вон там, в закуточке.)

Ну и гость пошел, сказал Богдан, откупоривая бутылку. Сегодня день какой-то странный, говорят, аномальная вспышка на Солнце. Правда, до земли она дойдет только через три дня, а вы уже полегли. Метеопаты.

Проснулась оттого, что кто-то сидел рядом, на краешке кровати.

Скоро кончится век, как короток век;

Ты, наверное, ждешь – или нет?

Погладил по щеке, не просыпайся, еще не пора. Неважно, что они там делают. Ничего не делают, пьют, едят, на нас не глядят. Да, я ухожу, совсем. Твой Гарик остается за старшего, а ты слушайся его, если вообще умеешь кого-то слушаться.

Но сегодня был снег, и к тебе не пройдешь,

Не оставив следа; а зачем этот след?

Или сделай вид, что спишь, так будет лучше, не надо потом притворяться, что забыла – и лестницу, и набережную, и круглый водоем возле посольства, когда ты стояла с полотенцем у кромки льда, и сегодняшний день, почти вечер. Теплый-претеплый Шурик, раскачиваясь на стуле, говорит – оставь девчонку в покое, пусть дрыхнет, а мы с тобой рому, а сам еле держится за стакан; Богдан разглядывает бутылку на просвет, выражение лица многозначительное; Гарик спиной ко мне, повернуться не в его правилах, он не может себе этого позволить.

Но они есть они, ты есть ты, я есть я.

Черт подери, завели самое сокровенное. Размягчаешься, а надо быть твердым, твердокаменным. Конечно, потом свалим на токайское. Мол, был нетрезв, раскаиваюсь, обещаю загладить.

Ведь я напьюсь как свинья, я усну под столом;

В этом обществе я нелюдим.

Я никогда не умел быть первым из всех,

Но я не терплю быть вторым.

Господи, я только теперь заметила, как блестят глаза. Неужто всплакнуть собирается?

Но в этом мире случайностей нет,

И не мне сожалеть о судьбе.

Нет, это была улыбка, но какая-то очень растроганная. Я не знала тогда, что он сентиментален до чертиков и прослезиться ему раз плюнуть. И хорошо, что не знала.

Он играет им всем, ты играешь ему,

Так позволь, я сыграю тебе.

Да ничего он не сказал. Я все выдумала.

У него было доброе лицо и он погладил меня по щеке – и только-то. Олежка, не выдержав, заорал, что мы опоздаем, и они вытряхнули меня на пол. Как же так, она же ж не съела ничего, охал Шурик. Ничего, переживет. Ей незачем, она пыльцой питается. Сам видел, как ей подарили букет, а она отщипнула лепесток и съела. Ну чисто жывотное. Вставай, соня ореховая, электричку проспишь. Ты вроде собиралась сегодня к маме.

А мне не надо на электричку.

Как это не надо? Почему?

По кочану. И отстаньте от меня. Такой сон приснился, хочу досмотреть.

Искали и нашли. Что искали, а не случайно набрели, поняла сразу, как только увидела тебя идущим по дорожке; рядом бородатый дядька в очках, рослый, взрослый (Самсон? хороший мужик, но со слабостями?); побежала тебе навстречу, прыгнула на шею, запоздало сообразив, что Гарик смотрит, что ему неприятно… Ничего, спишем это на детскую непосредственность, немного нарочитую. Ведь если бы мы сейчас встретили Олежку, я бы сделала то же самое, да?

Сбивчиво, потому что и было сбивчиво. Осенняя сочная листва, теплый денек; я бессовестно рада тебе, рада просто так, нипочему; встретились – и можно идти дальше, окунуться в эту осень, спрятать лицо в ее ладонях; спрятать улыбку или оставить; улыбаться Гарику, ведь мы не виделись целую неделю, его не было в Москве, а теперь есть.

Обнялись, повисели друг на друге, обменялись новостями; Самсон насупленно ждал в сторонке; Гарик на пределе, вид нейтральный; сейчас Баев скажет «ну пока», и уйдет. Но вместо «пока» он внезапно предложил пересечься завтра. А не махнуть ли нам на Садовую, триста два бис, квартира – правильно – номер пятьдесят? Уверен, это местечко тебе знакомо по прошлой жизни, Аська. Гарик, ты как?

Гарик восторга не выказал, но согласился. Баев назначил нам обоим в пять часов, у Михайлы Васильича.

Чувство всеобщей сопричастности, когда можно быть вместе и порознь, по двое и по трое; ощущение собственной прозрачности, когда ты как осколок стекла, в котором солнце, умножаясь, слепит глаза, яркое и хрупкое одновременно; стоило только распрощаться и пойти дальше, как это чувство померкло, сдулось, лопнуло, наткнувшись на Гарика и его голос, на его бодрое терпение, с которым он уводил меня подальше от того злосчастного места; ты идешь? идешь или нет, мы опоздаем! – чертов практикум, я иду, иду! если сумею отвести взгляд.

Гарик продолжает там, где его прервали – об имущественных вопросах, о бревенчатом доме, который, как выяснилось, стоит неправильно, незаконно; его надо сносить и строить заново, или бегать по кабинетам с бумажками, и он бегал; я отстоял наш дом, правда, нам это влетело в копеечку, ну неважно; у соседей теперь есть лошадь, представляешь, маленькая лошадка как раз для тебя, летом можно будет покататься, я спрашивал.

Так мы пойдем завтра или нет? К Воланду?

А ты хочешь?

Хочу, конечно.

Хорошо, давай пойдем. Давно я там не был.

День декаданса. Нас трое и мы оказываемся в лодке.

Нет, не так.

Что может быть приятнее, чем хлопнуть дубовой крышкой парты, потом вниз по лестнице через мраморный вестибюль – и на волю. Я быстрее, Гарик поотстал, напоролся на научного, итого у меня приличная фора, но для чего она мне?

Лавочки вокруг Ломоносова пусты, занята одна – моя любимая, под сиреневым кустом; подхожу тихо, чтобы не спугнуть; что это мы читаем, «Мастера»? Поднимает голову, его глаза с вертикальными зрачками, один пуст и черен как игольное ушко. Пришла все-таки.

На скамейку падает Гарик, в руках пакет с горячими булочками. Успел побывать в буфете, проскочил без очереди, или это мы так долго разговаривали/молчали?

Надеюсь, они не поставили кодовый замок, сказал Гарик. Там все такое запущенное, Аська, тебе не понравится. И на стенах черт-те что. Кстати, я тут принес… – и он достал из рюкзачка три чисто вымытых куриных косточки.