Больше я вмешиваться не буду? А кто тебя просил, придурок? Неужели он и впрямь думает, что оказал мне услугу? Что помог мне, сделав объектом всеобщего внимания, разозлив и настроив против меня кучку заносчивых девиц, которые как пить дать постараются взять реванш, когда его не будет поблизости? Значит, он еще больше с приветом, чем я. Так бы это ему и выдала. Жаль, что имени его не знаю. Хотя, будь у меня сейчас список вопросов к нему, «Как тебя зовут?», наверно, там бы вовсе не фигурировал.

А хочу я знать, почему его послушались. Почему мгновенно заткнулись, будто получили отповедь от рассерженного отца? А он и говорил, как рассерженный отец. Таким же тоном он обращался ко мне сейчас. Странно, что он еще не добавил в конце «юная леди» – для пущей важности. Совершенно очевидно – только я одна здесь не понимаю, почему обязана ему повиноваться. Словно он внушает уважение или почтение. Может, отец его директор школы, или мэр, или главарь мафии, и никто не хочет с парнем связываться. Как знать? Одно я могу сказать точно: меня он достал.

До конца дня эту девчонку я больше не видел. Мысленно я поносил себя на чем свет за то, что раскрыл свой дурацкий рот. Была бы на то причина, тогда, может, и стоило вмешаться, но девчонка беспомощной не выглядела. Может, я просто не хотел, чтобы в тех стервах она обрела себе врагов. Может, просто хотел, чтобы Сара заткнулась, потому что она, я знаю, на самом деле лучше, чем кажется. Может, просто хотел, чтобы эта девчонка еще раз взглянула на меня.

Коридоры пустеют. Я иду в глубь здания, против потока учеников. Хочу добраться до театрального кружка прежде, чем запрут двери, – чтобы забрать оставленный там уровень. Вечером он мне еще понадобится. И потом, я все равно не хочу оставлять его в реквизитной на ночь. Это мой инструмент. Раньше принадлежал отцу. Старый, деревянный, архаичный, но другим я пользоваться не стану. Если оставлю его в школе, еще, чего доброго, куда-нибудь денется. Рисковать не хочу, потому и иду за ним.

Наконец я в реквизитной. Уровень там же, куда я его положил, – на незаконченном стеллаже, который я мастерю уже неделю. Проверяю свою работу, проводя ладонями по краям полок. К среде доделаю. Можно было бы потянуть и до пятницы, но я надеюсь, что мистер Тернер раньше закончит читать вводный курс. Очень уж хочется поскорее вернуться в мастерскую и заняться чем-то более интересным, чем полки. Я беру свой уровень и возвращаюсь на парковку.

Я уже почти у своей машины и вдруг слышу, как меня кто-то окликает.

– Беннетт! Джош! – Дрю почти сразу же исправляется. Знает, что выставляет себя идиотом, обращаясь ко мне по фамилии. Он стоит в следующем ряду автомобилей, причем в компании. Дрю редко бывает один, поэтому я не удивляюсь, видя рядом с ним какую-то девчонку. Его поза мне хорошо знакома. Он стоит, прислонившись к машине, изображает полнейшее равнодушие, а сам пытается придумать, как бы ему проторить прямую дорожку в трусы девчонки, под ее рубашку или юбку. Как получится.

Удивляет другое: девчонка, с которой он разговаривает. Я узнаю ее с полувзгляда. Сумасшедше-длинные черные волосы, облегающее черное платье, едва прикрывающее задницу, да и грудь тоже, черные шпильки, черное дерьмо вокруг глаз. А в самих глазах, когда она глянула на меня, злость. По мере моего приближения выражение ее лица, обычно непроницаемое, меняется. Перемена едва уловимая, мало кто сумел бы заметить, потому что изменился один лишь взгляд, но я вижу разницу. Взгляд теперь не пустой. Она раздражена, и, если не ошибаюсь, раздражена на меня. Я не успел рассмотреть ее лицо: она уходит до того, как я подхожу.

– Позвони! – вдогонку кричит ей Дрю через плечо. Он смеется, будто сказал что-то смешное.

– Ты ее знаешь? – спрашиваю я, кладя свои учебники и уровень на крышу его автомобиля. Парковка уже почти пуста: утром на въезде в школу всегда пробка, но во второй половине дня все быстро разъезжаются.

– Планирую узнать, – отвечает Дрю, не глядя на меня. Он все еще смотрит вслед девчонке. Я игнорирую его двусмысленность. Если б я откликался на каждый его намек с сексуальным подтекстом, мы не могли бы говорить ни о чем другом. Впрочем, тогда, наверно, он был бы счастлив.

– Кто она?

– Некая русская цыпочка. Настя. Фамилию я не научился произносить. Я уж начал беспокоиться, что теряю хватку, потому что она мне не отвечает. Но, похоже, она вообще ни с кем не разговаривает.

– Тебя это удивляет? У нее же на лбу написано: я ни с кем не хочу общаться. – Я беру с крыши машины уровень, кручу его в руках, наблюдая, как вода внутри переливается из одного конца в другой.

– Ну да. Только не в этом дело. Она вообще не разговаривает.

– Вообще? – Я скептически смотрю на него.

– Вообще. – Дрю качает головой, самодовольно лыбится.

– Почему?

– Понятия не имею. Может, английского не знает. Хотя, кажется, «да», «нет» и все такое она вполне способна выражать. – Он пожимает плечами, словно это сущий пустяк.

– Откуда знаешь?

– Так мы с ней в одном классе по риторике. – Он усмехается. И впрямь парадокс. Я не отвечаю. Пытаюсь переварить информацию. А Дрю продолжает: – Я не жалуюсь. Зато у меня есть возможность обрабатывать ее каждый день.

– По-моему, не очень хороший признак. Значит, точно теряешь хватку, – невозмутимо замечаю я.

– Бред, – говорит он со всей серьезностью, глядя на часы. Его лицо снова расплывается в улыбке. – Три часа. Пора домой. – С этими словами он запрыгивает в свой автомобиль и уезжает. А я стою на парковке и думаю о рассерженных русских девчонках и черных платьях.

У меня такое чувство, будто я чего-то жду. Жду того, что еще не произошло. Того, чего еще нет. Но это – все, что я чувствую. Только это. Я даже не знаю, есть ли я вообще. А потом кто-то щелкает выключателем, и свет гаснет, комната исчезает, состояние невесомости улетучивается. Мне хочется попросить, чтоб подождали, ведь я еще не готова, но возможности такой у меня нет. Со мной не чикаются. Меня не уговаривают. Никаких вариантов. Меня вытаскивают рывком. Выдергивают, так что голова почти отваливается. Я в темноте, все болит. Масса ощущений. Все нервные окончания горят. Шок, как при рождении. А потом вспышки. Все сущее – цвета, голоса, машины, резкие слова – мелькает вспышками. Но не боль. Боль – постоянная, неизменная, бесконечная. И это единственное, что я знаю.

Я больше не хочу просыпаться.

Вот и второй школьный понедельник позади. Казалось бы, за целый день эмоционального напряжения я должна выдохнуться, но, по-видимому, выдохлась я не до конца: никак не могу заснуть. Уже два часа лежу в постели, знаю, что сейчас за полночь, но точное время сказать не могу, с кровати часов не видно. Подумываю о том, чтобы взять толстую тетрадь, что прячу под матрасом. Сую под него руку, трогаю тетрадь. Свои три с половиной страницы я исписала, изложила все как есть, до единого слова, но сна по-прежнему ни в одном глазу. Можно, конечно, снова пописать, в какой-то степени это поможет, но не принесет того опустошающего изнурения, в котором нуждается мой организм. Я убираю руку из-под матраса и кладу на живот, сжимая и разжимая кулак в такт своему дыханию.

Дождь, я слышу, немного стих. Я откидываю одеяло и выглядываю в свое окно, выходящее на задний двор. Слишком темно, невозможно понять, моросит ли еще. Иду в переднюю часть дома, всматриваюсь в луч, отбрасываемый стоящим поблизости уличным фонарем. В желтом сиянии, отражающемся от мокрого тротуара, не видно падающих капель. Возвращаясь в спальню, на ходу снимаю свою импровизированную пижаму. Последние дни я только и мечтала, как бы отправиться на пробежку, бежать и бежать, вбивая свою агрессию в тротуар, оставляя ее за спиной. Эта мысль меня пьянит. В считаные секунды я натягиваю шорты и футболку, надеваю кеды. Мои ноги снова меня любят. Смотрю на часы: 12.30. Цепляю на пояс баллончик с перцовым аэрозолем, в правую руку беру куботан[2] с ключами, хотя бегать с ним чертовски противно. Это – моя страховка. Зажатая в руке иллюзорная гарантия безопасности. Гарантия безопасности, которой не существует.