— Барону он тоже признался в этом, — рассказывает Камилла. — Его это очень развеселило. Он сказал Хруске, что если он соскучится по старому доброму Богуславу, то может навестить его. Но вскоре это стало невозможно.

Я пришла Камилле на помощь:

— Вы не посмотрите замок на садовых воротах, господин Вегерер, он заедает.

— Конечно, — говорит он. — А что же делать с каменными плитами, вы до сих пор их не поменяли. Еще немного, и за эту работу некому будет приняться.

Мы с Камиллой переглянулись. Мы как раз хотели заказать рабочего на завтра, но теперь откажемся от этой затеи.

— Все висит на мне, старике, — говорит Вегерер, прежде чем уйти.

Я понимала, что день, когда я пришла к Камилле впервые, станет началом целой череды разговоров и мне придется еще не один раз побывать здесь. Ведущую роль в этом разговоре я отвела Камилле, решив, что буду включаться в него постепенно.

— Дай мне все сказать тебе, Рената, — начала она. — Мне о многом нужно рассказать — о моих ошибках, о моей вине, обо всем, в чем я была неправа перед тобой, перед Вереной, перед самой собой. Позволь поговорить с тобой. Ты — единственный человек, которому я могу довериться.

Я слушала ее, не перебивая, чтобы она могла остановиться, когда захочет.

— Если бы Верена не умерла, — продолжала Камилла, — я бы до конца своей жизни думала, что действую умно и ловко. Я прекрасно продумала план мести и прикрыла его изящными, но весьма коварными идеями, которые позволили мне достичь цели. Если бы Верена не умерла, я бы прекрасно жила в этом доме, бывшем доме инженера, который сейчас принадлежит мне, и так бы и думала, что Рената не отважится прийти сюда, хотя верит, что показала мне, как холодно она относится ко всему происшедшему и как дорога ей завоеванная ею свобода. Но меня-то она не проведет, думала я, в конце концов она не переживет того, что осталась одна, без мужа и сына, что Верена стала женой Юргена, что Матиас гостит в доме Верены на Барбадосе, что он, возможно, будет там жить. Я выслушала ее, как она того хотела, я пригласила ее навестить меня, дала ей понять, что больше не намереваюсь вмешиваться в ее жизнь. Но она не приходила, потому что она была слабой, а я — сильной. И вот по моей вине умирает Верена. Все меняется. Теперь все, что я делала, обернулось против меня, оказалось напрасной и злой затеей. Я осознала свою вину, и она сделала меня слабой, Рената. Мне пришлось просить тебя прийти ко мне. Ты приехала и согласилась выслушать меня, у меня появилась надежда остаться здесь, а не сбежать куда глаза глядят. Когда я писала тебе письмо, я не была уверена, что ты откликнешься на мою просьбу. Но, отослав его, я вдруг поняла, что ты придешь, я поняла, что недооценивала тебя. И вот ты здесь. Мы поменялись ролями.

— Нет, Камилла, — возразила я, — ты ошибаешься. Мы остались каждый на своем месте. Наши роли лишь немного изменились. Моя дает мне сейчас больше возможности проявиться.

Все оставшееся время мы говорим о Верене. Камилла рассказывала мне о том, какой она была в детстве, в юности. Бесчисленные воспоминания о значительных и незначительных событиях, о совсем крошечных эпизодах из ее жизни складывались в трогательные картины, вспоминалось давно забытое, разочарования в ее рассказе становились радостями, радости превращались в счастье. И за всеми ее словами жило тихое признание того, что отношения между дочерью и матерью были нелегкими.

— Я никогда не понимала полностью чрезмерную любовь моего мужа к Верене, — говорила Камилла. — Сейчас, когда она мертва, я поняла его.

Она взглянула на меня, и на какое-то мгновение ей удалось забыть о своем горе.

— Извини, — сказала она. — Тебе, наверное, трудно все время слышать имя Верены.

Наконец у Камиллы кончились силы, и она больше не могла говорить дальше. Она поникла в кресле, ее лицо безжизненно застыло, на глаза опустились белые, бескровные веки. Я отправилась в кухню приготовить чай.

Я пришла в бывшие владения фрау Бергер. Печка, которую раньше топили углем и дровами, все еще стояла на своем месте посреди кухни. В углу я обнаружила газовую плиту — единственную перемену в обстановке, которую я заметила.

Камилла выпила чаю, ей стало легче. Она попросила не беспокоиться о ней. Несмотря на мучительное чувство вины и горе, которое она переживала, она не потеряла контроля над собой.

Когда я уходила, она дала мне ключ, чтобы я заперла дом. Я знала, что в следующий раз мы будем говорить о Винценте.

Вегерер ушел к себе в сад. Камилла говорит, что из-за возраста и давнего вдовства он стал тяжел на подъем, но она рада их соседству и его готовности всегда прийти на помощь.

— Ты вполне можешь представить, — продолжает она, — как нелегко пришлось моей матери и мне, когда мы съехали от вас. Мы не получали никаких денег, пока она не пришла в себя после того несчастного случая. Это продолжалось довольно долго. Денег, которые она зарабатывала потом как уборщица, нам не хватало, и Вегерер иногда выручал нас. Наши дела пошли на поправку, когда она стала получать пенсию.

— А что твой отец? Он так и не появился? — спросила я.

— Нет. Он затерялся где-то после войны. Мы о нем не жалели. Есть люди, которые не могут ужиться с другими. Он был из их числа. Но всю свою жизнь, до самой смерти мать боялась, что он вернется. Так она и состарилась.

Теперь мне нужно было обязательно задать ей один вопрос, который раньше я не решалась задавать. Сейчас такая возможность представилась.

— Значит, вы жили на маленькую зарплату твоей матери и потом на ее пенсию, — сказала я, — вам приходилось, наверное, во многом отказывать себе.

— Да, — соглашается Камилла, — мы рассчитывали все деньги буквально до гроша. Мне пришлось пойти в другую школу, и ко мне относились там как к ребенку из бедной семьи. Только когда нам стали платить страховку, жить стало легче и мы могли что-то покупать.

— Что это была за страховка и с какого времени вы ее получали? — спросила я. Мое сердце забилось сильнее. Я знала, что ответит Камилла.

— О Боже, это было так давно, — вспоминала она. — Страховку стали выплачивать с большим опозданием. Мама еще сказала, что уже не рассчитывала получить ее. По-моему, прошло три или четыре года после несчастного случая. Да, это было сразу же после войны.

— То есть примерно в то время, когда отец продал дом, — размышляла я вслух. — Вынужден был продать, потому что не мог больше жить здесь. С ним перестали здороваться, все отвернулись от него. Когда он появлялся на улице, на его приветствия не отвечали. Я была тогда уже достаточно большой девочкой и все замечала, хотя мне никто не объяснял, что случилось. Сейчас, когда я это знаю, вполне могу представить, что уже тогда он пытался как-то загладить свою вину. Чтобы найти силы жить дальше.

Камилла остается спокойной. Я замечаю, что она понимает мой намек, но не хочет принять его.

— Значит, ты не веришь, что это была страховка, — говорит она.

— Я нашла книгу расходов моего отца, — отвечаю я. — Там записано, что каждый месяц он аккуратно выплачивал деньги некой Л. М.

Камилла пытается сдержаться, но краска отливает от ее лица.

— Так могло быть, — наконец говорит она. И, немного помолчав, добавляет: — Значит, я тоже жила на эти деньги.

Однако я еще не договорила. Я медлю, но потом все же решаюсь сказать всю правду.

— После его смерти, — медленно произношу я, — платить эти деньги продолжала моя мать.

Сейчас я уже знаю, что произошло между моим отцом и Марией Лангталер. Я рада, что Камилла наконец говорит о том, о чем мы раньше молчали.

— Уже тогда все догадывались о причине этого несчастного случая.

— Я тоже, — отвечаю я.

Я сразу же поняла, что возникла опасная ситуация, и сознательно пошла на это. Я знала, как легко разрушить тот хрупкий мост, который мы построили между нами. Но любой мост может рухнуть, если не проверить на прочность его опоры.