Я была уже замужем, когда моя мать в один из своих редких визитов к нам сказала, что не может понять, почему ее дочь обставила свою квартиру так обыкновенно, ведь она всегда развивала во мне вкус ко всему подлинно изящному. Она пожалела о том, что я ее единственная наследница. Как это часто бывало, я обиделась, рассердилась и предложила ей своевременно продать свое имущество. Этого она, естественно, не сделала, и после ее скоропостижной кончины мне предстояло решить, что делать с мебелью. Юрген не хотел жить в окружении унаследованной от нелюбимой тещи обстановки и предложил разумный, по его мнению, выход: сдать мебель на временное хранение.

Когда мебель уже отвезли, Юрген сказал, что в таких секретерах, как у моей матери, обычно делали потайной ящичек. Он спросил, был ли в нашем секретере такой тайник и проверила ли я, что внутри.

Я подтвердила этот факт, но на самом деле ничего не знала о его существовании, просто не призналась тогда в этом. Кроме того, я не имела ни малейшего желания проникать в тайны своей матери.

Хранение мебели на складе стоило Юргену, а потом и мне огромных денег, но я не хотела об этом думать. Теперь мои непрерывные мысли о Камилле привели меня к этому старинному секретеру. Я была почти уверена, что в нем был тайник. Я достала книгу о мебели той эпохи и нашла там интересующие меня указания насчет скрытых ящичков и секретов их открывания.

Я не узнавала свою старую мебель. Но номер на табличке был верный, и, постепенно всматриваясь в ее очертания, я погружалась в прошлое. Секретер стоял между барочным комодом и восьмью ветхими креслами в стиле бидермейер. Я с трудом пробралась к нему, задыхаясь от пыли. В связке ключей я быстро нашла нужный. Панель откинулась, за ней был глубокий ящик с тремя маленькими отделениями справа и слева. Я осмотрела заднюю стенку секретера, нащупала маленькую выемку. Боковые стенки были гладкими. Я встала на цыпочки, заглянула глубоко внутрь секретера, потом тщательно осмотрела его снизу. Напрасно. Осталась только откидная доска. Вдруг мои пальцы наткнулись на маленькое препятствие, на крошечное круглое возвышение, похожее на кнопку. Я нажала на нее, из отверстия выдвинулась скрытая от глаз доска, за которой находился ящичек.

В нем лежала толстая тетрадь, перевязанная черной лентой. Я открыла ее, затаив дыхание. «Книга доходов и расходов инженера Густава Бухэбнера» было написано на первой странице красивым почерком моего отца. Узнаю свою мать. Даже после его смерти ее интересовали его финансовые дела. Эта добыча разочаровала меня. Я вытерла с тетради пыль и сунула ее в сумку. Нажав на кнопку, я убрала доску и закрыла секретер.

Дома я положила тетрадь рядом с каской и не дотрагивалась до нее много дней. Каждый раз, когда я смотрела на каску и тетрадь, я думала, что между ними нет никакой связи. Постепенно я привыкла к соседству этих странных вещей.

Мне позвонила мама, использовав как предлог приезд Матиаса. В ее тихом голосе слышалось смущение. Она сообщала мне, как обрадовалась встрече с Матиасом, тому, как он вырос и повзрослел.

— Хорошо, что у него восстановились отношения с отцом. Надеюсь, ты думаешь так же, Рената?

— Да, мама, я согласна с тобой.

— Он хочет сейчас хорошо подготовиться к экзаменам на аттестат зрелости, а уж потом решит, что делать дальше. Правда, это очень разумно?

— Я тоже так думаю, мама.

— Рената, ты нашла общий язык с Матиасом? Он сказал, что здесь все в порядке.

— Да, мама, это так.

— Ты не представляешь, как я рада этому, Рената, детка моя.

На это я не ответила. Что я могла сказать? Опять вспомнить ее нечестную игру? С ней я еще не нашла общего языка.

— Ты не спрашиваешь о моем самочувствии. Конечно, я не могу от тебя этого требовать. Но в любом случае костыли мне больше не нужны. Сиделка тоже.

Она ждала, как я отреагирую на ее слова. Я переложила трубку в другую руку, телефонный шнур при этом запутался, и я прекрасно слышала, что мама ждет моего ответа. Я не чувствовала ни страха, ни смущения. Потом я расслышала слово «Камилла» и снова приложила трубку к уху.

— У тебя была Камилла. Ты не представляешь, как я рада, что этот конфликт тоже исчерпан. Нужно только сделать шаг навстречу, и все пойдет на лад, а плохое позабудется.

У меня запершило в горле, как при приступе смеха, но я не засмеялась. Мое покашливание мама сочла или хотела счесть за ответ, потому что продолжала говорить дальше:

— Она ждет ответного визита. Рената, ты поняла? Я говорю о Камилле. Ты должна навестить ее.

— Сейчас я вряд ли смогу, — сказала я.

Мама сразу же использовала некатегоричность моего отказа и перешла в наступление.

— Может быть, ты сможешь прийти хотя бы ко мне. Тогда мы вместе попробуем понять друг друга. — И потом добавила тихим голосом, который я уже с трудом переносила: — Я старая женщина. Ты не должна судить меня так строго. Я очень сожалею, что так вела себя по отношению к тебе.

Последнее предложение далось ей тяжело, но она сказала его, так как любила во всем дисциплину. Однако я ей больше не верила.

— Я навещу тебя чуть позже, мама. Пожалуйста, будь терпелива.

— Пожалуйста, потерпите, не прогоняйте меня. Я уже два часа жду ее. Я должен поговорить с ней. Это важно для меня и, я думаю, для нее тоже.

Я подхожу к своему дому. Ко мне давно уже никто не приходил. Этот сюрприз для меня слишком неожидан. Я не испытываю никакой радости. Наоборот, мной владеют отрицательные эмоции. Он сразу же чувствует это.

Франц Эрб изменился. У него беспокойный, нервозный вид, глаза бегают, губы сжаты. Он не знает, что делать со своими руками. Я боюсь его. Мне кажется, что он вот-вот бросится ко мне.

Но он не делает этого, руки его повисают, плечи опускаются, он замолкает и, кажется, забывает обо мне. Я пользуюсь этим моментом и объясняю, что если у него какое-то важное дело ко мне, лучше отложить его до другого раза. Он берет себя в руки, на его губах появляется некое подобие улыбки, и, сосредоточившись, он вежливо говорит, что отнимет у меня немного времени.

Я уступаю. Он предлагает пройтись. Адрес квартиры, где я живу лишь несколько дней, он нашел в записной книжке своей жены. Серый костюм, в котором он пришел, не идет ему, — кажется, что он с чужого плеча. Мимо нас проносятся автомобили, раздаются приглушенные звонки трамваев. В такой обстановке тяжело начать серьезный разговор. Наконец он спрашивает, знаю ли я, что Юрген и Верена хотят уехать из Европы. Я равнодушно подтверждаю это. Я поднаторела в демонстративном проявлении своего равнодушия и убеждаю себя в том, что мне это легко дается.

— Я был у вашего мужа, — говорит он и затем поправляет себя, — то есть у мужа Верены. Я просил его изменить свое решение, но он отказал мне.

Я невольно останавливаюсь. Мне трудно представить себе Франца Эрба в качестве просителя у Юргена. Я отказываюсь понимать это. Насколько я знаю, он не хотел иметь никаких отношений с мужем своей дочери, а с Вереной встречался наедине.

— Вы действительно верили, что сможете повлиять на решение Юргена?

— Да, — отвечает он, — по очень простым соображениям. Я люблю Верену. Он тоже ее любит. Я думал, что тот, кто любит Верену, поймет, как тяжело ее потерять.

— Разве вы ее теряете?

— Когда находишься на большом расстоянии друг от друга, происходит отчуждение. Я боюсь, что не выдержу этого.

Небо затянуто серыми облаками, в воздухе пахнет дождем. Наконец он хлынул, но нам некуда спрятаться. Поблизости нет ни кафе, ни крытого перехода. Нам не остается ничего другого, как пойти в универмаг. Вращающаяся дверь запускает нас внутрь. Франц Эрб делает беспомощный жест, я улыбаюсь ему. Только теперь он вздыхает с облегчением, черты его лица смягчаются. Он показывает мне на гору уцененных цветных бюстгальтеров огромных размеров и закрывает глаза руками. Мы пробираемся между прилавками, стараясь перекричать магнитофонную запись и обрывки чужих разговоров. Чтобы понять друг друга, нам приходится передавать слова почти по буквам.